"Владимир Рыбин. Город эстетов" - читать интересную книгу автора

время держась на почтительном расстоянии. А потом, уже высоко в горах,
вдруг подпрыгнул и исчез за поворотом скалы.
Ермаков велел Лене остановиться, а сам медленно двинулся вперед. И только
потому, что шел осторожно, своевременно заметил обрыв. Лег на камень,
подполз к краю пропасти и увидел то, от чего захолодело сердце; внизу,
разбросанные по камням, изломанные и ужасные в своей изломанности, темнели
разбитые тела. Стало ясно, что роботы шли ночью, повинуясь какой-то своей
потребности, и не заметили пропасти.
Целый день они осматривали останки роботов, пытаясь вернуть к жизни хоть
одного. Все было напрасно: обрыв был высок, а скалы остры - от иных роботов
нечего было взять и на запчасти. Даже блоки управления, упрятанные за
крепчайший пластиковый панцирь, и те в большинстве были разбиты вдребезги.
Здесь же и заночевали, в прогретой солнцем нише под скалой. Ермаков
разжег костер, чем привел Леню в неописуемый восторг: тот тянул к огню
руки, обжигался, кашлял в дыму, но не отходил.
- Теперь будем жить как первобытные люди, - радовался он. - Сами себе
хозяева, что хотим, то и делаем.
- Ты считаешь, это хорошо? Разве роботы тебе мешали?
- Не мешали, но... - поморщился Леня. - Я не знаю...
Леня еще не понимал, что хотел выразить. Но обостренным чутьем подростка
он чувствовал то главное, о чем Ермаков в последнее время задумывался все
чаще. Эстеты говорили, что он не понимает высот искусства, но Ермаков был
уверен в обратном. Конечно, он не мог вызывать в себе состояние творческого
экстаза, ему было не под силу изощренным и красивым слогом выразить
многогранность светомузыкальной гаммы. Зато он осмеливался задавать себе
вопрос, который, как видно, и в голову никому не приходил: зачем все эти
восторги и экстазы? "Искусство будит высокие порывы, развивает воображение
и этим повышает творческий потенциал человека, - говорил Обнорский. -
Высокое искусство сродни высокой науке. А наука..." Дальше следовало долгое
перечисление того, что может наука и что она делает для человека.
Получалось более чем убедительно, но однажды до Ермакова дошло, что наука и
искусство, о которых говорит Обнорский, в действительности как бы стремятся
подменить собой человека. "Можно многое знать и ничего не уметь. Человек
велик не столько знаниями, сколько умением все делать", - понял вдруг
Ермаков. Впрочем, ему и раньше не верилось, что отвлеченно-эстетические
упражнения на далекой планете могут кому-то понадобиться. "Людям, -
говорили эстеты, - и всей нашей космической культуре". Тут, по мнению.
Ермакова, крылся какой-то самообман, какое-то заблуждение.
И еще в последнее время все чаще думалось ему о том, что на протяжении
тысячелетий культуре предшествовал труд. Он - то и был культурой. Недаром
говорили: культура земледелия, культура животноводства. Народ, умевший
лучше пахать и сеять, считался народом более высокой культуры. И что бы ни
делал человек - рисовал узоры на глиняных горшках, ткал красочные
орнаменты, слагал песни или придумывал сложные обряды - все это было нужно
для дела. Культуру создавал человек труда. А потом произошел разрыв;
появились люди, занимающиеся исключительно культурой... И они стали
навязывать другим свои взгляды на труд и отдых, на добро и зло, любовь и
ненависть, Появилась мечта свалить простой труд на плечи роботов. Но можно
ли, нужно ли лишать человека способности и желания быть творцом? Превращать
его из творца в потребителя?..