"Алексей Рыбин. Фирма (Книга-Игра-Детектив)" - читать интересную книгу автора

пару недель... На радио дадим песню-другую. Какие песни? А мы запишем. Да,
на днях начнем, так что ты больше заработаешь. Палыч, подумай. А сейчас - не
советую. Да нет, ничего, просто он не в форме. Да, торчит. Он вообще на днях
в больницу ложится. Не знаю, не знаю, как это он к вам собирался ехать... Он
бредит, наверное? Что? В Москве играет? Ну, поглядим, чего он там наиграет.
Ладно, Палыч, давай подумай, я бы на твоем месте не рисковал. Все,
счастливо, дорогой.
- Вы что, Борис Дмитриевич, серьезно хотите сделать Васильку концерт в
Минске?
- Да ну его в жопу! Какой там концерт! Ничего я ему не буду делать.
Хотя посмотрим, может быть, он придет в себя. Свою паранойю, может быть,
отложит в сторону и займется делом. Вот тогда с ним и поговорим...
- А Палыч?
- А что - Палыч? Палыч не обеднеет. А если обеднеет от такой ерунды,
значит, хреновый он менеджер. Вот и все. Значит, нечего ему этим делом
заниматься. Правильно?
- Ну...
Митя хотел было сказать, что нехорошо, что не по-людски это как-то -
вот так, впрямую обманывать, - но поостерегся. Неизвестно, как мог
отреагировать Борис Дмитриевич на подобные нравоучения. Портить же отношения
с шефом, который славился по всей стране своей злопамятностью, Мите не
хотелось.
Гольцман действительно обладал неприятной и странной чертой характера -
он очень болезненно воспринимал мелкие обиды, лишние слова, которые могли
позволить себе малосведущие в характере Гольцмана люди, после чего мстил за
эти оговорки и ошибки долго, умело и с удовольствием. Это было для Бориса
Дмитриевича чем-то вроде хобби - на его взгляд, вполне безобидным, однако
окружающим оно таковым не казалось.
Известный пианист Володя Гурьев, как поговаривали, второй год сидел в
тюрьме именно по милости Бориса Дмитриевича.
В давние времена, о которых Гольцман вспоминал в редких интервью или во
время застольных бесед со старыми знакомыми, в те золотые дни нищей и
бесшабашной юности, когда Боря Гольцман играл на саксофоне в одной из
бесчисленных ленинградских подпольных групп, Гурьев, валявший дурака в таком
же никому не известном и не нужном коллективе, как-то раз довольно нелестно
отозвался в присутствии многочисленных собутыльников об игре своего товарища
по цеху.
- Ты бы дул послабее, - сказал Гурьев, выпив очередной стакан
отвратительной, пахнувшей керосином "андроповки". - А то глаза выпучишь,
стоишь красный, как помидор, потный весь... А в ноты не попадаешь... Дуй
послабее, тебя не слышно будет, глядишь, и сойдет за музыку... Рокенрол,
одно слово...
Гурьев демонстративно-брезгливо относился к подпольным рок-группам и
еще в семидесятые прослыл крутым авангардистом. Правда, тогда над ним
смеялись и в грош не ставили. Но прошло с десяток лет, и Гурьев стал ездить
в Европу, записывать пластинки с известными западными музыкантами, у него
появились деньги, хорошая машина, хорошая квартира и хорошие инструменты,
его имя замаячило на страницах популярных музыкальных изданий...
Все бы шло отлично, если бы как-то раз во время одной из регулярных
облав, частенько случающихся в ночных клубах, расторопные бойцы ОМОНа не