"Владимир Рыбаков. Тяжесть " - читать интересную книгу автора

восемнадцатилетним телом, матерившейся в пароксизме, и ее заскоруз-лые,
раздавленные работой руки покрывали всю прозрачную спину мальчишки.
Вспоминая, хотелось ощутить отвращение. Ничего не получилось. А что,
подумалось, может быть, она тоже человек, вон какая у нее белозубая улыбка и
губы красивые. Ткнув Большегород-скую в нос пальцем, спросил:
- Кто это тебя так разделал?
- Энтакие, как ты, ногами били, чтоб никому больше не досталась. Долго
били, а я все равно достаюсь. Хошь, тебе тоже. Три позы знаю.
Она повертела головой и почмокала губами.
Не отвечая, лег на лавку; усталость хлынула в тело, закружила медленно
мысли: человек... свобода... слова, а столько лишних хлопот.
Неслышно подошла Валентина, пробежала пальцами по ширинке. Ударил ее
она отлетела к куче угля, сморщилась, раздвинула ноги. Рассмеялась. Мои
мысли все спокойно кружились, как слепая лошадь вокруг поливального колеса:
свобода, погода, скачка, поломка, починка, крамола...
Рука достала из кармана лист бумаги, карандаш и принялась догонять
закружившуюся мысль.
"Из сердца старого скупого однажды полились слова: у меня пороки и
порок, порог небытия недалече, о чем же думает голова? Ищет колокол и вече.
Или нашла еще один зарок не впрок, аль несправедливостей еще не до отвала?
Или наскучила призывов хвала? Может, в России советской что неладно? Уж и
полвека с тех пор отзвенело, как плакат звонко и заледенело завиделся бабке
тьмой портянок на теплой ноге, как обещали все нам яростно-нежно, как стали
давать нам все планово-ясно, и требовать с кожею все стали на дружеской
ноге. Глупая, наверное, эта голова: ищет причины своего износа, понимания
своего озноба, а может, и Божьего слова. И смотрит куда-то вперед! хотя
наперед, хоть и не позер, не видит ее взор никакого утешения. Понять бы ей
самое себя. Давно бы пора. О чем же еще думать может эта голова? Что она
устала, что коммуниз-ма слава и жажда - пустая трата народного мяса, которая
никогда не касалась плана. И что свобода, как погода, шлет перистые облака,
зовущие открыть молнии ворота; они отворились, и за блеском мрака мрачная
пора наступала, наступила, унижений страда пришла, власти громадная стопа
придавила полотна, размер столпа, все правды искорежила, и кровь души народа
потекла. И вновь свобода, как погода, шлет перистые облака, зовущие открыть
молнии ворота... и все насмешливее шепчутся облака".
Я сидел оцепенев, пока меня не нашло время. Опомнившись, с удивлением
взглянул на руку, мелко скребущую гладкую лавку, другая со странным трудом
держала карандаш. Листок упал, глаза с недоумением следили за ним, а рука
судорожно схватила, смяла его, сунула в карман и, словно ища успокоения,
потянулась за автоматом. Жара кочегарки уже угнетала, сушила, витала над
моей душевной усталостью, тающей, текущей. Возле двери вспомнил и сказал:
- Будь здорова, Валентина.
Ее голос ответил:
- Буду, заходи.

2

Я смотрел себе под ноги; хрустел снег на все лады, хрустел вчерашним и
завтрашним хрустом, а весной дорога будет грязно хрипеть, потом стучать, а
грусти нет, только вот злоба почему-то тихонько хлюпает... запретить бы