"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

смотри... попробуй почувствовать, где мне больно. В глубине её зрачков
пылало по какому-то Чернобылю; где-то далеко-далеко окнами ада рдели
раскаленные, излучающие безумные дозы осколки твэлов. У меня мурашки
побежали по коже. Ну? Постарайся! Где? Мне ведь очень больно, Антон! Очень!
Где?!!
Трудно описать... Как если бы я, скажем, в болотных сапогах бродил по
колено в ледяной воде, и ноги, сухие и вполне прикрытые плотной резиной, все
же стынут - но вот где-то резина разъехалась, и понимаешь сразу, мгновенно,
в какой именно точке стынь от воды за тканью сменилась мокрым холодом воды,
попавшей внутрь. Я дернулся, кажется, ахнул даже. Попытался пальцем
показать, куда воткнулся грызущий сгусток - но она закричала страшно: не
отнимай пальцев! Теперь почувствуй остальное! И я почувствовал.
Наверно, труднее всего совершить изначальный, инициирующий прорыв той
пелены, что спасает людей друг от друга. Затем она делается податливее. И
Александра безошибочно избрала для прорыва свое страдание и мое сострадание.
Потом пошло легче, а потом - и совсем само собой. Она устало уронила руки и
откинулась без сил. Глаза её закрылись. Вот такой дар, прошелестела она едва
слышно. Мне он достался сам собой, не знаю, почему и как. Но я не могла
допустить, чтобы вместе со мной он пропал. И замолчала.
А я уже все чувствовал, она могла бы не говорить.
И поцеловал её легкую и сухую, будто птичью, сморщенную руку.
Потом я почувствовал: она уже хочет быть одна. Все сделано, все
кончилось, и человеческие привязанности остались там, где остается жизнь. Но
она молчала, а я ещё не привык вот так, без слов. Вы устали, нелепо
пролепетал я. Я, наверное, уже пойду теперь, а завтра обязательно снова...
проведать...
И почувствовал: она благодарна мне за то, что я понял. А ещё
почувствовал, что она чувствует про завтра.
Ничего.
Я действительно прибежал назавтра, даже раньше обычного. Но смог лишь
удостовериться - другого слова не подберешь, ведь я чувствовал это, только
ещё не научился доверять своим откровениям - что она умерла ночью.
На похороны мы пошли все втроем, там мама впервые, уже в гробу, увидела
ту, которой, по словам па Симагина, они были так обязаны. Но я уже не был в
полном недоумении; я уже что-то чувствовал от па - некую смутную, подспудную
благодарность за то, что, если бы не Александра, они с мамой не помирились
бы год назад. Почему так произошло? Я не мог уловить. Но и этого было
достаточно, чтобы... чтобы... Чтобы помнить её всю жизнь, даже если бы не
было ЭТОГО дара. Был другой дар - семья, а все остальное - производные от
него. Я долго прижимался губами к её восковому лбу, а окружающие, я
чувствовал, недоумевали, кто я такой и чего ради этак выкаблучиваюсь -
внебрачный сын, что ли?
Худощавый камергер шепнул, что этот молодой офицер её побочный сын, на
что англичанин отвечал холодно: О? М-да.
На похоронах я увиделся с её сыном. Действительно толстолобик. Как это
так получается? У неё - такой... Загадочно. Он был очень встревожен тем, что
я увиваюсь вокруг; он, оказывается, знал, что я у неё бываю, и сильно
подозревал, что я либо хочу спереть что-то, либо за комнатой охочусь. На
какое-то мгновение мы встретились взглядами, и я почувствовал, что вот в эту
самую секунду он решается решительно пойти ко мне и заявить, что я напрасно