"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

приобретая способность стать человеческой - то, что родители любят ДРУГ
ДРУГА. Только от их огня можно зажечься умением любить самому.
Наверное, именно за это - и я их полюбил. Уже не как ребенок, а как
взрослый, прошедший... многое.
То есть, конечно, нельзя сказать: "за это". Любят не за что-то; за
что-то конкретное полюбить невозможно, любовь - не оценка по поведению и не
кубок на чемпионате. Брак может стать оценкой или кубком, даже удачный брак
может стать оценкой или кубком; любовь - нет. Но можно сказать хотя бы
"поэтому"? Или приверженцы разухабистой свободы, снабженные широко
трактуемой и оттого донельзя удобной фразой "поскольку ветру и орлу...",
сочтут, что даже простая констатация причинности унижает человеческое
достоинство и ограничивает полнокровное волеизъявление да страстеизлияние?
Не властны мы, дескать, в самих себе - и отвали, моя черешня. Я миленка
полюбила, А наутро разлюбила. Почему да почему? Похмелюсь - тады пойму...
Но в таком случае уж простите, мне плевать. Поэтому. Вот ПОЭТОМУ и я их
так полюбил.
Конечно, вначале пришлось тяжеловато. Можно интегрально боготворить и
при всем том что ни день лезть на стенку из-за мелочей. Притирка.
Меня и то порой скручивало; нервишки после грозненской бойни и
урус-мартановских зинданов, мягко говоря, оставляли желать лучшего. А уж как
срывалась мама, привыкшая к беспощадно пустой свободе, к иступленному
одиночеству наготове к бою, будто она единственный страж золотого запаса
страны, и к стражу этому кой уж год не приходит смена... не просто
привыкшая - пропитавшаяся всем этим насквозь.
Только па Симагин не срывался. Огорчался, мрачнел, когда срывались мы,
и чувствовалось, как у него обессиленно опускаются руки - да; но сам не
срывался. И потому, едва-едва остыв, можно было подойти к нему и по-мужски
попросить прощения: будто ничего не произошло, спросить о чем-то, или совета
попросить, а потом внимать с подчеркнутым вниманием и уважением, будто
мальчишка-козопас седому аксакалу, главе рода и верховному владыке табунов и
отар. Это было совсем не трудно, он всегда говорил интересно и дельно, и при
том - ничего лишнего. Хотя, должен признаться, немного странно подчас.
Ну, а мама просила прощения по-женски, и если она медлила хоть на пять
минут относительно минимально приемлемого для её достоинства срока, я
мысленно уже начинал подгонять её в выражениях едва ли не окопных. И до чего
же легко делалось на сердце, когда я слышал, как она торопливо шлепает,
скажем, из кухни в комнату и кричит ещё с порога, то ли смеясь, то ли плача:
"Андрюшка, ну прости дуру! Ну милый! Столько лет одна сидела - озверела и
человечью речь забыла, как Селкирк. Мы ведь это уже проходили - помнишь,
молодые. Ты же знаешь, я на самом деле не такая. Спаси меня от ненастоящей
меня, пожалуйста..." А потом слов было не разобрать. Они ворковали, сидя
рядышком - будто и впрямь взмывали в первый свой год, который плотным
солнечным сгустком сверкал у меня в памяти - даже ярче, быть может, чем у
них. По-летнему сверкал. Лето Господне...
Из детства мне помнилось, что он - удивительный человек. И когда увидел
его по прошествии этих лет, был, признаться, разочарован. Ну, приятный, ну,
умный, ну, явно добряк... И лишь после первой ссоры - случилась она, к
счастью, весьма скоро, и я тут не кривлю душой, потому что благодаря ей это
чувство вернулось скоро; а ведь чертовски приятно чувствовать, что твоя мама
живет в любви с удивительным человеком, и он тебе теперь снова отец...