"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

Господи, как больно было даже находиться рядом с ним!
А он жил с этим постоянно, час за часом, месяц за месяцем...
- Я никогда не был суеверен. Но как-то так получается, что в приметы, в
символы какие-то... и не верю, а все-таки верю. И понимаете, Антон
Антонович...
Да. Антон Антонович Токарев - это был я. Беззаветная моя мама сдала
меня тому, кого любила, и по имени, и по отчеству, и по фамилии. Я не в
осуждение говорю, упаси Бог; как можно вообще в таких делах осуждать мам.
Она, верно, надеялась, что спермофазер рано или поздно поймет, какую ошибку
совершил, её бросив, и снизойдет - и ему сразу будет сюрприз: сына зовут,
как отца, и отчество с фамилией, как у отца; то-то ненаглядному приятно и
лестно станет, то-то он обрадуется!.. а может, наоборот, докатится до него,
не понявшего и ушедшего, слух о моих выходных данных - он и растает, и
сообразит, как велика любовь, которой он было пренебрег, и порулит назад...
Одна из наиболее загадочных и трагичных закономерностей, по которым
функционирует психика - неизбывное стремление задабривать преданностью тех,
кому на нас плевать, то есть тех, перед кем мы беззащитны, и наотмашь
предъявлять претензию за претензией к тем, кому мы дороги, то есть к тем,
кто беззащитен перед нами. И чем порядочнее и щедрее человек, чем больше у
него сохранилось веры в какие-нибудь там идеалы и прочие высшие материи -
тем, как правило, большую дань сему извращению он платит.
В этом смысле Сошников, последние силы отдававший тем, кто буквально
уже издевался над ним: то не так! это не этак! - отнюдь не был какой-то
аномалией; напротив, самой что ни на есть нормой. Просто он и тут ухитрился
выдать пятьсот процентов сверх плана.
Нелепое создание - человек. Как нарочно сконструирован так, чтобы
мучиться побольше.
Мама поступила так, как только и могла поступить прекрасная и очень
влюбленная юная женщина - но я-то... Понимаю, в первой жизни с па Симагиным
они просто не успели об этом подумать; я был ещё совершенно мелкий, а у них,
казалось, миллион лет счастья впереди, потому ни про мое отчество, ни про
мою фамилию подумать и в голову не пришло. А когда после почти десятилетнего
мрака каким-то чудом началась вторая жизнь, я был уже и с паспортом, и с
военным билетом, и ещё с кучей проклятых бумажек, прикалывающих живого
человека, как сушеное насекомое, к тому или иному потертому фону той или
иной коллекции. И что по фамилии, что по имени - ни малейшего отношения,
будто некий вегетативный гибрид, ни к па Симагину, ни к маме не имел!
Мне было бы приятно быть Симагиным. И наверняка ему тоже было бы
приятно. Но он не заводил об этом разговора; а сам я... м-да. Иногда мне
даже хотелось - ну попроси! Вот тут уж я пойду напролом, все бумажки
перебелю! Но он был невозмутим. Во всяком случае, внешне. Теперь я понимаю:
о таком нельзя просить. Я должен был сам. То, что я этого не сообразил
вовремя, свидетельствовало явно и однозначно: в ту пору я так ещё и не
повзрослел по-настоящему, хотя, помнится, уже считал себя прошедшим все
тяготы земные зрелым мужем.
Стрелять уже умел, а любить - ещё нет. Довольно частая вещь по нынешним
временам. А теперь уже все равно.
Антон Антонович, и хрен с ним. В смысле, со мной.
- Понимаете, тот момент, когда у меня хоть что-то стало получаться...
ну, не буду сейчас рассказывать, что именно... Он думал, я не знаю.