"Мурашов" - читать интересную книгу автора (Соколовский Владимир Григорьевич)

25

Все было как раньше, они жили снова вдвоем: Райка и Афанасий Иванович. Тесть обрадовался мурашовскому приезду даже больше, чем сама Раиса. Если она вообще была ему рада. Она стала хмурой, улыбалась словно нехотя, гладила мужа по щеке не ласково, а скорее снисходительно. А Афанасий Иванович при виде его закричал: «А-а, командир роты! Поздравляю с высокой должностью! Я так и знал, что ты долго не засидишься внизу». «Да это случайно получилось…» — слабо трепыхнулся Павел. «Ничего случайного не бывает, не бывает, запомни, дорогой мой». Мурашов удивился: неужели для Райкиного отца так важно, в какой должности он служит? Разве в этом дело? Афанасий Иванович впервые в тот вечер напился пьяный у Павла на глазах, обнимал его и высвистывал тонким голосом: «Мы красс’ армия! Ура! Крас’ командир — это самая почетная служба. У меня Паша… крас’ командир…» Он долго шумел, не ложился. Уже заполночь Райка угомонила его, и супруги пошли посидеть вдвоем на кухне. «Что-то ты хмурая какая-то», — заметил Мурашов. «Тяжело мне, Паша…» «Понятно… Первая беременность — это дело не простое». «Не только это…» «А что, что такое?» — встревожился он. «Да ничего. Лучше не спрашивай сейчас. Да… Быстро ты примчался, как только я далеко оказалась. А когда рядом была — и не вспоминал. Летел в такую даль… хотел увидеть, что ли? Или — любишь меня, Паша?» «Да вот командировка случилась, понимаешь». «А-а, командировка…» Он недоумевал: что случилось? Чего она опять хочет от него?

И так кончилась как-то незаметно эта короткая поездка, и он укатил обратно. До начала войны, когда он вернулся в роту, оставалось всего три дня.

Потом было отступление — в зное, пыли, под бомбежками, с тяжелыми боями. И не раз он вспоминал и благословлял Райкину мысль уехать перед родами к отцу, в центральную Россию. Куда бы она поехала отсюда, как добиралась бы до тылов? Да наверняка еще родила бы по дороге. Даже жутко подумать. Когда и здоровому человеку, ничем не обремененному, не всегда выпадало остаться живым в той обстановке. Эвакуацию командирских семей провели спешно, но неизвестно, многим ли довелось добраться до тыла, тем более что и понятие-то «ближний тыл» утеряло прежний смысл в боевой обстановке, противник мог появиться везде, в самом неожиданном месте. Да еще и самолеты, висящие над дорогами…

К Оргееву мурашовская рота вышла в составе восьми человек, сам он был ранен в руку, но держался. В боях за этот город его шарахнуло уже более основательно: сзади разорвался снаряд, Мурашова оглушило, опрокинуло на землю, и три осколка ударили в спину. В санбате вытащили осколки, перевязали лейтенанта и отправили за Днестр. Оттуда в числе других тяжелораненых его отправили транспортным самолетом в глубь Украины, а дальше поездом — за Москву, на Волгу. Поправлялся он медленно: головные боли, судороги, вдобавок открылась рана на руке. Только в середине сентября он смог продиктовать и отправить письмо отцу с матерью и Раисе. За жену он переживал больше всего: как же, ведь она должна была родить еще в конце июня! Но сначала пришел ответ от родителей: они писали, что потеряли его, беспокоились, и хорошо, что он все-таки живой, а раны заживут; сообщали всякие домашние и слободские новости. И еще он прочитал: «Да, Павлик, ты ведь теперь отец. 2 июля пришла телеграмма от свата Афанасия Ивановича, что родилась дочка, то есть ваша с Раей дочка, а нам внучка. А потом мы получили письмо от самой Раи, что дочь она назвала Нонной, но что же сказать, видно, это имя вы сами ей выбрали, а мы не станем спорить и говорить свое. Она очень переживала, что в тех местах, где ты служил, шли большие бои…» Прочитав письмо, Мурашов ходил сам не свой, то радовался: дочка родилась, такое чудо! — то тревожился: как-то они там? — то удивлялся: что за блажь была назвать девочку непонятным, во всяком случае, нерусским именем — Нонна? Ведь они договорились дать дочке имя Катя, а если будет мальчик — Андрей.

Весточка, которую он получил вскоре от Раисы, была довольно короткой: «Павел, мы с папой очень рады, что ты жив и поправляешься. Наша дочь Нонночка растет хорошо, когда смеется, у нее ямочки на щеках, все говорят, что она похожа на меня. Пока я не работаю, но жить становится все тяжелее, наверно придется пойти на службу, обратно в училище или куда, я не знаю. Желаем тебе скорее выздороветь. До свиданья. Рая». Вот так. Ни «целую», ни «желаю видеть», ни «твоя». «Рая», и все тут.

Здоровье Мурашова в это время пошло на поправку, и он сел за обстоятельное письмо жене. И в день выписки получил ответ: «Паша, не сердись и извини, но мы не будем с тобой больше вместе никогда. Конечно, сейчас война, и не надо бы военному узнавать такое, но ты же сам хотел этого и просил, чтобы я все объяснила. Да если бы я не приехала сюда и не почувствовала старое, я бы так не написала. Паша, я любила капитана Казакова, ты его знаешь, преподаватель топографии в училище. Между нами ничего не было, но я готова была на все, чтобы он обратил на меня внимание. В тот день, Восьмого марта, я встретила его в училище, отозвала в сторону и сказала о своем чувстве. Он ответил, что у нас ничего не выйдет, у него двое детей, и разводиться с женой он не собирается. А связи в училище, где все на виду и ничего нельзя утаить — дело опасное и ненужное. И ушел. А я стояла, как оплеванная. Отпросилась домой с работы, остаток дня проревела, а вечером пошла в Дом Красной Армии, чтобы развеяться. Когда ты предложил выйти за тебя замуж, я сначала растерялась, потом хотела посмеяться над тобой. Но я к тебе хорошо относилась как к человеку, и еще — меня задело и удивило, что ты не сказал, что любишь меня. Просто — что тебе двадцать пять лет и тебе надо жениться, а я тебя в этом смысле устраиваю. И я подумала: какого черта? Так и ходить, униженной Казаковым, а этот хоть не будет, может быть, лезть в душу. С этой поры старалась думать только о тебе. Папа был против, он хотел сделать мне партию, но я его убедила. Ты не говорил со мной о своей любви, не хотел даже соврать, и я почувствовала, что это меня тоже унижает. Тебя будто не касалось никакое чувство, ты жил только своими делами. Потом вообще уехал от меня балакать по душам со своими подчиненными и молдаванами. Можешь возразить, что я ходила вечерами на репетиции. Да, ходила и все думала, что ты однажды запретишь, устроишь скандал, скажешь, что хочешь видеть меня вечерами рядом с собой. Но ты был равнодушен. Когда ты уехал командовать ротой, я крепилась, веселилась на людях, а по ночам плакала одна, потому что тебя не было. Мне захотелось на родину, где я жила совсем другим человеком, а еще — увидеть Казакова. В твой приезд на учебу я еще надеялась на что-то, а под конец поняла: бесполезно. Ты бессердечный человек, Паша. Делаешь только то, что положено, что надо, что прикажут. Дал ли ты душе волю хоть раз? Нет. И дочку свою я назвала по имени дочки капитана Казакова. Когда ей было две недели, я пошла в училище, чтобы его встретить, но мне сказали, что он уже на фронте. Это было для меня великое горе, но я сказала себе: ну и что же, что его нет? Ведь я его люблю, разве мало? Вот так, Паша. Я все решила написать честно, чтобы уж обрезать все концы и надежды. Зачем? Когда так получилось, не стоит возвращаться назад и начинать сначала то, что противно. Вышли сюда заявление о разводе. Девочка будет при мне, я ее выкормлю и воспитаю, а после войны разберемся. Я устроилась кассиром в кинотеатр, папа тоже работает, так что за нее не беспокойся. Не пиши больше и знай: старого не будет. Прощай. Рая».