"Бертран Рассел. Мои религиозные воспоминания" - читать интересную книгу автора

В Англии учителя философии, которые были гегельянцами, почти все
принадлежали к левому крылу. "Религия,- писал Брэдли,- практична и потому
все еще поглощена идеей блага; а в сути этой идеи содержится неразрешенное
противоречие. Религия все еще вынуждена защищать некоторые взгляды, которые,
как таковые, не могут быть приведены к единству; короче говоря, она
существует постоянно колеблясь и входя в компромиссы". Ни Брэдли, ни
Бозанкет не верили в личное бессмертие. Макензи в то время, когда я изучал
философию, утверждал в одном своем выступлении, что "личный бог - это в
каком-то смысле противоречие в терминах"; впоследствии он был одним из моих
экзаменаторов. Отношение этих людей к религии, таким образом, не могло
вызвать одобрения у ортодокса, но оно ни в коем случае не было враждебным:
религия считалась существенным ингредиентом истины и полагалась ущербной
только в том случае, если ее принимали за всю истину. Взгляд, которого я
ранее придерживался,- "либо бог есть, либо его нет, и, вероятно, верно
последнее",- они считали очень грубым; правильное мнение состоит в том,
сказали бы они, что с одной точки зрения бог есть, а с другой - его нет; но
с высшей точки зрения нет ни "есть", ни "нет". Будучи по природе "грубым", я
так и не смог постигнуть этой вершины добросердечия.
Мак-Таггарт, в значительной мере определивший философские воззрения
моего поколения в Кембридже, выделялся среди гегельянцев в нескольких
отношениях. Он был более верен, чем другие, диалектическому методу и защищал
даже его детали. В отличие от некоторых принадлежавших к этой школе
философов, он решительно утверждал какие-то вещи и решительно отрицал
другие; он называл себя атеистом, но твердо верил в личное бессмертие и был
убежден, что может логически доказать его. Он был на четыре года старше и в
мой первый год в Кембридже председательствовал в студенческом союзе. Мы оба
были такие застенчивые, что когда приблизительно через две недели после
моего приезда он посетил меня, то не мог собраться с духом и войти в
комнату, а я не осмеливался пригласить его, так что он оставался в дверях
минут пять. Вскоре, однако, разговор перешел на философию, и робость
исчезла. Я обнаружил, что все, что я думал об этике, логике и метафизике,
считается опровергнутым с помощью какой-то малопонятной техники
аргументации, которая привела меня в совершенное недоумение; и с помощью той
же техники доказывалось, что я должен жить вечно. Я обнаружил, что старики
считают это чушью, а молодые видят в этом смысл, так что из сочувствия решил
изучать данную философию и какое-то время даже как-то верил в нее. Верил в
нее недолгое время и Дж. Э. Мур. Но он обнаружил, что гегелевская философия
неприменима к стульям и столам, а я обнаружил, что она неприменима к
математике; так что с его помощью я выбрался из нее - обратно к здравому
смыслу, закаленному математической логикой.
Интеллектуальная атмосфера 90-х годов очень отличалась от той, которая
была в годы молодости моего отца;
в некоторых отношениях она была лучше, в некоторых хуже. Способные
молодые люди больше не входили в детали христианского вероучения; почти все
они были агностиками и не интересовались ни дискуссиями по поводу
божественного происхождения Христа, ни подробностями критики Библии.
Вспоминаю испытанное мною чувство презрения, когда я узнал, что в молодые
годы Генри Сиджвик, желавший установить, существует ли бог, посчитал
необходимым в качестве первого шага изучить семитские языки. Это показалось
мне свидетельством недостаточно развитого чувства логической сообразности.