"Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты" - читать интересную книгу автора (Пикуль Валентин Саввич)

Глава третья

Еще зима была студеная, когда пришел в Петербург караван белых двугорбых верблюдов из Китая, привез он камни новые. Для торгов эти камни выставлялись в Итальянской зале, и были аукционы публичные. Императрица всегда на торжище присутствовала, много камней для себя скупая. Камни из Китая были еще сыры, необработанны, а чтобы красоту им придать, Анна во дворце своем мастерскую имела.

Морозы стояли крепкие, устойчивые. Деревья на першпективах – в кружевном серебре, будто кубки богемские. Снег хрустел под ногами прохожего люда. Петербург просыпался раненько… Вот кому нужда была раньше всех вставать, так это миллионщику Милютину. Ради чести в истопниках у царицы служил и поднимался часа в четыре утра, чтобы к пяти уже в ливрее быть. Печи топил в спальне царицы, оттого-то и Анна и граф Бирен его своим человеком считали.

Императрица истопника давно уже не стыдилась. Видел он груди ее великие, ступни ног румяные, будто кипятком обваренные.

– Благодати-то в тебе сколько! – похваливал ее истопник…

Анна Иоанновна поднималась всегда в шесть утра.

– За доверие твое к особе моей, – раздобрилась однажды, – жалую тебя во дворянство… Целуй! – И ногу из-под одеяла выставила.

Молодой дворянин (мужику за шестьдесят уже было) поймал пятку ее величества и вкусно поцеловал.

– А на гербе твоем велю печные вьюшки изобразить…

Еще темно за окнами узорчатыми, а она уже в мастерскую спешит. Там два ювелира заспанных – мсье Граверо и подмастерье Иеремия Позье станки налаживают, ремни приводные тянут. В тисках уже зажат китайский камень (голубое с красным). Позье ногами вертел станок, императрица с резцом работала. Стружку драгоценную Позье в шляпу себе собирал. Испортив камень, царица щедро бросила его туда же – в шляпу.

– Мерси, – отвечал тот и кланялся при этом…

Высокие свечи в шандалах горели ровным пламенем. Вдруг раздался грохот ботфортов кованых, залязгали шпоры – это Миних явился. За год прошедший (на харчах варшавских) Миних еще больше размордател. Раздался вширь. Из штанов торчало всеядное пузо фельдмаршала.

– Ну, матушка, – сказал подходя, – благослови.

Затих резец станка, и Анна поцеловала его в лоб:

– Благословляю тя, фельдмаршал… Когда едешь-то?

– Сей день. Сей час.

Анна Иоанновна даже всплакнула:

– Одарить ли тебя чем? На дорожку бы… а?

Миних затряс перед нею жирной дланью – протестующе:

– Не, не, матушка! Не сейчас… С викторией одаришь.

И замолчали оба. Что ж. Можно ехать.

– Победные конкеты, – сгоряча брякнул Миних, – заранее к ногам твоим кладу, матушка. Сам я с армией Бахчисарай истреблю, а корпус Петра Ласси станет Азов брать. Да хорошо бы калмыцкого хана Дундуку-омбу расшевелить, чтобы по кубанским татарам ударил…

– Езжай, фельдмаршал, – перекрестила его императрица. – И помни: еще не все злодеи истреблены мною. Голицыны да Долгорукие еще по углам ядом брызжут… Из этих фамилий ты никого в чины офицерские не смей производить. Служить им только в солдатах…

Из дворца Миних отправился домой – на Английскую набережную, где имел дом, от Меншикова ему доставшийся. Катил в санках мимо длинных мазанок, в коих размещались постоялые дворы для иноземных мастеров, мимо вонютных кабаков, возле которых тряслись на морозе полураздетые пропойцы. Фельдмаршал швырнул в народ питейный горсть медяков, велел пить за его виктории… Во дворе дома уже готовили обоз в дорогу дальнюю. Для Миниха был оснащен крытый кошмами возок – с печкой, ломберным столом и горшком для нужд естественных, чтобы на мороз не выбегать. В карете уже засел друг фельдмаршала – пастор Мартенс. Тут же во дворе крутился и адъютант – капитан Христофор Манштейн, отваги и силы непомерной; он был верен Миниху, как родной сын… Жене своей Миних сказал:

– Сударыня, прошу вас выдать денег для меня.

– Сколько угодно вам, сударь?

– Бочку! Миниху много не надо.

Он по-хозяйски проследил, как ставят внутрь возка плетенки с вином, несут из дома окорока медвежьи, в корзинах тащат запеченные в тесте яйца. Из подвалов выкатили бочку с червонцами. Если при Бирене для взяткобрания состоял фактор Лейба Либман, то в доме Миниха штабной работой занималась его жена – все взятки брала она, а Миних оставался чист, аки младенец. «Я взяток не беру», – говорил он (и это правда: не брал)…

Потирая замерзшие уши, к нему подошел Манштейн:

– Нас ждет слава бессмертная. Не пора ли трогать?

– Да. Я сейчас.

Миних зашел в дом, чтобы проститься с семейством.

– Сударыня! – сурово сказал жене, не целуя ее.

– Сударь мой! – сказал сыну, грозя ему пальцем.

Акт нежности был закончен. Миних резко повернулся, шагнул с крыльца в хрусткий сугроб, плюхнулся на кошмы возка.

Сытые кони взяли с места, выкатили за ворота.

– Пошел… к славе!

– Аминь, – провозгласил пастор Мартенс и открыл карты. – Дорога очень дальняя, а первая станция в Тайцах… Банк, господа?

Денег много. Вина и продовольствия хватает. Нет только женских ласк. Но Миних и тут извернулся. Задержась в Москве, фельдмаршал велел князю Никите Трубецкому сопровождать его до армии. И чтобы жену свою непременно с собою взял. И княгиню Анну Даниловну к своим рукам хапужисто прибрал. Вроде походной жены.

Миних в рассуждениях был прям и груб, как бревно, обтесанное тупым топором. Женщине он заявил – без апелляций:

– Мадам, вы до конца войны состоите при мне. Жалею только об одном: кампания закончится конкетом быстрым. Я медлить не люблю! А мужа вашего, чтобы не скулил, слезы напрасные источая, я сделаю генерал-провиантмейстером… Довольны ль вы?

– О да! Мой муж доволен будет тоже…

На том и порешили. Поехали дальше. С музыкой.

Казалось бы, бюрократы – людишки слабеньки, сидят с утра до ночи по канцеляриям и скребут перьями по бумажкам разным. Но это не так: бюрократия всегда сопровождает деспотию, и тем она сильна. Сама она, бесстрастная, не рвет ноздрей, но канцелярщина невнятна бывает и к стонам людей, замученных ею…

Напрасно взывал в Петербурге честный моряк Федор Соймонов:

– Флот уже погиб от засилия бумажек разных. Ни людей, ни кораблей, ни дел иройских отныне не видать – одни бумаги над мачтами порхают… Неслыханно дело приключилось: канцелярия противу флота на абордаж поперлась, и флот она победила!

Движением бумаг по флоту руководил «великий» Остерман, управляя директивно «под опасением жесточайшего истязания». Опять клещи, опять кнуты, снова топоры и клейма… А где же геройство? Президент в Адмиралтейств-коллегии, адмирал Головин, которому сам бог велел дать Остерману по зубам, чтобы в чужие горшки не совался, вместо того окружил себя иностранцами и во всем власти угождал. Остерман (смешно сказать) уже белый мундир адмирала на себя примеривал. Хорош он будет с гнойной ватой в ушах, с костылями и коляской, весь обложенный пухом, на палубе галеры при крутом бейдевинде…

Соймонова вице-канцлер как-то спросил:

– Кстати, а какой на флоте самый безопасный корабль?

– Есть один, – отвечал Соймонов. – Его вчера на слом в Неву привели. Слышите, стучат топоры? Его на дрова рубят…

Бюрократы убеждены, что им любое дело по плечу, и Остерман уже просил императрицу, чтобы ему чин генерал-адмирала дали.

– Да ты совсем уж обалдел, мой миленький, – сказала Анна…

Сейчас для нужд войны созидались два флота сразу. Один на Днепре, другой на Дону. Замышлено было: спустить их по весне к югу и ханство Крымское охватить с двух морей, с Черного и Азовского, армиям с воды помогая. Но не было лесу, мастеров не хватало, работные люди разбегались, не стало и совести… Страх, внушенный директивами, витал над мачтами, а страх – совести не товарищ!

– Ой и полетят наши головы, – толковали на верфях в Брянске.

– Быть нам всем драну и рвану, – судачили на Дону…

Заранее собирались силы. Две громадные армии шли на Киев, сжимаясь в боевой кулак единого компонента. Из-под Варшавы шагала армия Миниха в 90 000 человек. С берегов Рейна, что пронизаны солнцем, тяжко и неотступно двигалась на родину славная армия Петра Ласси; маршрут ее лежал от стен Гейдельберга через владения Римской империи, минуя Краков… Много повидали в долгом пути богатыри русские! А на юге рано растеплело, побежали ручьи, кое-где на горушках уже и травка проклюнулась. Ранней весной 1736 года фельдмаршал Миних тронулся через степи на Дон.

– Толмача мне надобно сыскать доброго…

Явили ему походного толмача Максима Бобрикова: сам будучи из донских казаков, мужик ведал почти все языки восточные.

– Откуда у тебя опыт сей? – удивлялся Миних.

– Опыт от опыта же, – отвечал Бобриков…

Миних прибыл в крепость Святой Анны,[7] что стояла на границе турецкой, близ самого Азова, – тут его лихорадка сразила.

Миниха сажали и снимали с лошади, будто куклу деревянную.

Азовский комендант прислал к нему посла-адъютанта.

– Мой паша, любимая тварь аллаха, – сказал посланник, – надеется, что высокоутробный Миних, любимая тварь своей царицы, не со злом прибыл в края эти… Великая Порта войны с Россией не ведет, а комендант Азова не подавал поводов к недовольству вашему!

Максим Бобриков перевел речь посла, как по писаному, не побоясь при этом Миниха тварью назвать. Фельдмаршал дал ответ:

– Поклон паше азовскому посылаю, а боле пока ничего…

А вокруг Азова немало пикетов и кордонов понаставлено. Стали их ломать солдаты. И немало вокруг деревень татарских. Всю ночь с фасов цитадели стучала дежурная пушка, предупреждая жителей, чтобы спешили в крепости от русских укрыться. Но жители бежали прочь, в сторону кубанских татар (единоверцев своих). Миних, форпосты взломав, позвал до себя генерала Левашева, который под Азов прибыл с Кавказа, где недавно отдали Надиру Баку и Дербент… Левашев был злобен от потерь земельных, настроен запальчиво-воинственно.

– Вот и воюй, – кратко наказал ему Миних. – А когда прибудет фельдмаршал Ласси, команду над армией ему сдашь. Я поехал…

И отправился в Царичанку, где собирался главный штаб его. Лагерь жил по шатрам и хатам (шумно, сытно, безалаберно и хмельно). Тут были принц Гессен-Гомбургский, генерал Леонтьев, брат графа Бирена – Карл, инвалид известный, Штоффельн, Гейн, прочие… Были здесь еще два генерала – опытные и зверски драчливые: Юрий Лесли из дворян смоленских и Василий Аракчеев из дворян бежецких. Лесли – потомок короля Дункана, но из прошлого удержал в памяти только девиз своего древнего герба: «Держись в седле крепче!». На высохшем теле смоленского воина – латы бронзовые, в которых дед его на Русь прибыл. Русские солдаты любили Лесли, произнося его фамилию на свой лад: Если… Лесли был храбр и справедлив, как рыцарь, он терпеть не мог принца Гессенского.

– Трусы всегда жестокосердны, – говорил благородный старец. – Можно заставить людей страдать ради дела, но нельзя же страдания людей обращать в свое удовольствие…

В войске принца Гессенского секли солдат преобильно, а раны свежие солью или порохом присыпали. Зато в шатрах генерал-аншефа Леонтьева кормили исправно. Генерал содержал кухню богатую, двух поваров имел. Русского крепостного Степана и наемного француза Жана. Если генерал бывал недоволен соусом, француз отделывался внушением. А русского повара Леонтьев заставлял выпить два стакана перцовки. Закусить же водку велел двумя копчеными сельдями. После чего Степана сажали перед шатром на цепь и два дня не давали глотка воды… Иностранцы спрашивали генерал-аншефа:

– Отчего, сударь, с французиком вы столь сердечный?

– А француз может мне пулю в лоб залепить. Зато кровный брат по вере… на то он и брат, чтобы все терпеть…

Манштейн ко всему виденному зорко присматривался.

– Я сделал странный вывод, экселенц, – сказал он Миниху однажды. – Каждый русский в отдельности разумен, смел и самобытен. Но в массе своей русские тупы, пассивны и раболепны.

– Не думал об этом, – отвечал Миних. – И вам не стоит. Лучше проведайте стороной: что с провиантом для похода?

– Трубецкой жалуется, что волы отстали, плохо тянут обозы.

– Зовите сюда этого трясуна!

Явился, раболепно согнутый, князь Никита Трубецкой; друг Феофана Прокоповича, сам стихи писавший, он был низок, отвратен, угоден всем, кто выше его. При веселой Екатерине I князь теленком ревел на ее пирах, а с набожной Анной Иоанновной князь горько рыдал пред иконами. Нет, не всегда поэты благородны!

– Иди сюда… ближе, ближе, – сказал ему Миних.

Князь приблизился, и фельдмаршал без жалости нарвал ему уши. За волов, которые медлительны. За хлеб, которого все нету.

– А теперь ступай. Да жене своей скажи, чтобы причесалась. Я ее к вечернему чаю зову. А тебя при сем чае не надобно…

В тени распахнутого полога шатра показалось большое чрево княгини Анны Даниловны, уже беременной. Дамой она была бойкой, языкатой, бравой… С такою никогда скучно не будет!

Утром фельдмаршала навестил вездесущий проныра Манштейн:

– Князя Трубецкого нельзя допускать до части комиссариатской, он вороват, ленив, продажен… Он испортит нам всю экспедицию!

А в спальне фельдмаршала еще пахло духами княгини.

– Ну, что делать? – вопросил Миних, искренне огорчаясь. – Чем-то я должен его протежировать! Ах, мой милый Манштейн… От Анны Даниловны я получаю столько бурного огня, что можно простить и копоть от ее муженька. Какая дивная женщина досталась мне на старости лет… Посылайте гонца под Азов: прибыл Ласси или Ласси не прибыл?

В эти дни Миних сообщал в письме императрице, что русская армия носит его на руках, солдаты называют его не иначе как «соколом» и «столпом всего Отечества»… Это он хватил через край!

Совсем другой человек – фельдмаршал Петр Петрович Ласси! Скромный ирландец, он связал свою жизнь с Россией и служил ей преданно и верно. Сейчас он возвращался из корпуса Евгения Савойского, где солдаты русские бились за интересы венские. Австрийский император дал Ласси титул графа, но Петр Петрович в России титулом этим никогда не пользовался. Ласси – умный человек – понимал: с Минихом ему не тягаться. Миних его перешибет всегда, ибо силен при дворе… Не в пример Миниху, Ласси любил и щадил солдата русского, и солдат русский Миниха только боялся, а Ласси он душевно жаловал и уважал за мужество.

Сейчас он поспешил к Азову – так, что не однажды загорались оси колес его почтовой кареты. Багаж был немудрен. А за каретой Ласси – в отдалении – скакали конвойцы. Азов был недалек, когда татары напали. Сшибли с седел казаков, батовали их арканами. Ласси выскочил из кареты – без мундира, в сорочке. Успел выпрячь одну лошадь. Шпор на ногах не было – ударил ее пятками. Петли аркана, раскручиваясь, просвистели над его головой. Ласси пригнулся, и веревка скользнула по плечам… Лошадь понесла наметом!

Так и прибыл Ласси под Азов: без конвоя, без кареты, без мундира, без багажа… Левашев доложил ему, что осада Азова ведется, а вчера с моря уже показался флот турецкий.

– Ладно, – ответствовал Ласси, запрыгивая в сапу.

Ночью он продвинул войска на сорок шагов. Турки вышли из крепости, отбросили их обратно. Ночь наполнилась звоном лопат – противник быстро засыпал нарытые русскими траншеи и сапу. Ласси спокойно допил кофе, подтянул на руках скрипящую кожу краг.

– Сейчас пойду я, – сказал он, обнажая клинок…

В полном мраке дрались у палисада. Ласси сбросили в ров, сверху на него прыгнули сразу два турка. Одного он принял на шпагу – лезвие с хрустом обломилось. С бруствера выстрелили и попали в ляшку Ласси, старик упал. Казаки спасли его от пленения, а после боя, отвечая на попреки в ненужном азардовании, Ласси говорил:

– Как же я могу требовать мужества от подчиненных, ежели сам не окажу мужества того примеры достойные?

Лекарь ковырялся в его ране, а фельдмаршал курил трубку.

– Посылайте гонца в Царичанку, – наказал Ласси. – Пусть Миних ведает, что я к Азову прибыл, но Азов еще не взят, и когда возьмем его, того не знаю…

Итак, война началась. Но это еще не война.

Были капли крови. А будут реки ее!