"Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты" - читать интересную книгу автора (Пикуль Валентин Саввич)Глава втораяНочь, ночь. Всегда ночь. И не проглянет свет. Только изредка, святых празднуя, в «мешок» каменный монастыря Соловецкого спускают для князя Василия Лукича Долгорукого трапезу скудную со свечкой малюсенькой – в мизинец младенца. – Веруешь ли? – спросят, бывало, сверху князя. – Верую, – казнится в муках заточенный Лукич. – Верую истово, но обнадежьте меня: какой ныне год в мире шествует? – О времени сказывать тебе не велено. Будь свят… А сны-то… сны какие! На что вы снитесь? Только единожды старец Нафанаил вывел его из «мешка» наверх, дынею парниковой потчевал, тогда-то Лукич в бане помылся, и были разговоры со схимником – умные, политичные. Тогда год на Руси шел 1733-й… А ныне? «Какой же ныне? Неужто Анна Иоанновна еще жива? Или меня забыли?» Лукич не терял веры в то, что ежели на Руси еще царствует Анна, она его простит. Обязательно! Потому простит, что сама баба, а он, дело прошлое, в объятиях ее нежился… И вот брызнул сверху ослепляющий узника свет: – Вылезай… Полез наверх, весь содрогаясь в немощных рыданиях. Снова провели Лукича в мыльню, помыли его; возле окошка постоял – звезды видел! И повели его в трапезную, где стол был накрыт. У ликов письма древнего отмолясь ретиво, Лукич сел за стол, но душа его не принимала лакомств. Неслышной тенью, почти бесплотен, явился перед ним Нафанаил; старец еще больше состарился, согнулся в дугу, шел мелкими шажками, а лицо старика уже в кулачок ссохлось. Присев напротив Лукича, сказал Нафанаил без сожаления: – Меня всевышний призовет к себе вскорости. Может, это наше свиданье, князь, и есть последнее… Давай поговорим перед разлукой вечной, неизбежной для всех… – Год-то ныне какой? – первым делом спросил Лукич. – От Рождества Христова пошел тысяча семьсот тридцать шестой… – Господи! – ужаснулся Лукич. – Мне-то взаперти казалось, будто сама вечность продлилась. А, выходит, всего три лета минуло со свиданья нашего… Не знаешь ли, доколе еще терпеть мне? – Того не знаю. Но… Россия терпит, и ты терпи. – Утешил… ой, беда! – Тут проснулся в нем старый дипломат, и Лукич стал выведывать у старца: – Что нового в Европах? Какие войны учались, какие короли померли? Что при дворе нашем слыхать? А конъюнктуры ведаешь ли тонкие, придворные? Черносхимник отвечал ему со знанием дела: – Французы, как и прежде, сторонятся от России, будто чистый от немытого, лишь австрияки подлые нас к выгоде своей используют. Со времени падения Данцига вниманье русское обратилось к рубежам татарским. Оно и любо бы всем патриотам истинным. Однако конъюнктуры тоже есть немалые. И тонкие, и грубые, и всякие. Бояться надо нам, – сказал Нафанаил, – как бы война с султаном не обернулась для России жертвами напрасными… Те люди, что душой страдают за Россию, власти не имеют боле. Вся власть в руках той мрази, которая свои лишь интересы во всем изыскивает. Нафанаил откупорил вино, придвинул князю хлеб. И яблоки предложил. И мед в тарелке подал. – Волынский… как? – спросил его Лукич. – Единый человек из русского боярства, – ответил старец, – который прошмыгнул меж ног чужих, и ныне власть ему дана большая. И скоро, судя по всему, получит власть он вышнюю. – Какую ж? – Граф Ягужинский умер, а в Кабинете царском – лишь двое и остались: сам Остерман да князь Черкасский, ротозей известный. Сенат Петров столь захирел, что слова молвить боится. Теперь же твой Волынский весь в хлопотах, чтобы в Кабинете сесть, яко кабинет-министру. – А сядет ли? – спросил Лукич. – Он сядет, – старец ответил. – Ибо за него сам Бирен! – Вот как? Выходит, этот граф в чести по-прежнему? – И процветает в пышности. А ныне в ожиданьях он… – Чего же ждет граф Бирен? – насторожился Долгорукий. – Он смерти ждет одной… Фердинанд, герцог Курляндский, что в Данциге проживает, стар уже. И страждет сильно от болестей последний герцог из рода Кетлеров могущественных. Вот Бирен-граф и поджидает, чтобы корону герцогства его на себя примерить! – Да кто же даст ее ему? – вдруг возмутился Лукич. – Дадут, ибо Курляндия вассальна от Речи Посполитой, а в Польше коронован Август Третий, и сей саксонский выродок от Петербурга ныне сильно зависим… Вот он и даст. – Берлин того не спустит, – возразил Лукич. – Пруссаки сами издревле зарятся на земли прибалтийские. – Берлину с нами не тягаться: Россия в земли те уже вступила и не уйдет… Ты кушай, князь. Не плачь, князь, кушай. – Я ем, я ем… да мне невкусно! Отвык от пищи… – Привыкнешь снова, коль спасешься. – Возможно ль то? – Все мы под богом ходим, князь. Любое царствование, даже самое злосчастное, и то всегда кончается одним – кончиною правителя. А слухи и до нашей обители доходят… – И что слыхать? – с надеждою воззрился на него Лукич. – Слыхать, что Анна Иоанновна вступает в кризис, всем женщинам природой предопределенный… Но бойся, князь: с годами императрица все жесточее делается. В могилу еще многих затолкает. – Типун тебе на язык, отец Нафанаил! – Да, мне давно молчать бы след… Последние слова произношу я в этом мире. Я скоро ведь отправлюсь к нашим праотцам… Так говорили до утра, и ночь над Соловками пошла на убыль, а в подвалах монастыря уже залопотали мельницы, меля муку для трапезы заутренней. Нафанаил поднялся, на клюку опершись: – Прощай теперь. Князь Долгорукий обнял старца, дивясь тому, как плоть его была легка и кости сквозь одежду ощущались. – Еще спросить хочу: что родичи мои, в Березове? – Живут, и все. – А князь Дмитрий Голицын… он не казнен еще? – Нет. При Сенате он. Но тужит, а не служит… И опять ночь – как вечность. Снова «мешок» в камне. С тех пор как вернулся сын из Персии, куда ездил к На– диру, князь Дмитрий Михайлович Голицын, старый верховник (а ныне сенатор), в Петербурге зажился. Но службы по Сенату избегал – некому служить! Чтобы не попусту время проходило, князь Дмитрий метеорологией занялся. Пытался он выведать закономерность наводнений в Петербурге. Наблюдал за полетами птиц. И всему виденному доподлинные записи вел. – В науке человеку, – говорил он, – можно более, нежели в политике, сделать. Ибо наука область ума такова, куда власть имущие по дурости своей залезать боятся, дабы дурость ихняя пред учеными видна не была… Жаль, что я ныне на восьмой десяток поехал, а ежели б юность вернулась, я бы всю жизнь свою иначе строил – в науки бы ушел, как в лес уходят. Близ князя неизменно состоял Емельян Семенов, вроде секретаря княжеского. Этот умница был правою рукою старца сенатора. Вместе они читали, мыслили, спорили, сомневались. А книг в доме князя Голицына заметно прибавилось. – Вот, Емеля, – говорил князь, – на что угодно деньги истрать, на вино сладкое, на красавиц утешных, на посуду или мебеля дивные, – все едино потом жалеть станешь. И только книги всегда окупают себя, на всю жизнь дают полную радость. Старый верховник сыновей своих отучил от двора царского. Сергею-дипломату место на Казани приискал, Алексею велел на Москве сиднем сидеть. При себе же сенатор младшего своего брата Мишу содержал; Миша на 19 лет был его моложе, по флоту в немалых чинах состоял и не смел присесть перед сенатором. Сейчас его в Тавров посылали корабли строить, но старший Голицын его придержал: – У меня хирагра опять разыгралась, ты не уедь скоро – за меня на бумагах подписываться станешь… Подписываться теперь приходилось часто. Князья Кантемиры, почуяв, что сила не на стороне Голицыных, вели против верховника дела кляузные. Потатчику о «мечтаниях по конституции» веры при дворе не было, а Кантемиры пребывали в почете, особливо князь Антиох, которого Остерман жаловал… В этих делах понадобился Голицыну человек канцелярский, и такого нашли. Звали его Перов, он тяжебное дело за Голицына повел, подчистки ловкие в бумагах делал, чтобы тяжбу скорей в окончание привесть. На этом-то Перова и поймали… Дело уголовное! Уголовное, но попал-то Перов не в полицию, а прямо в лапы к Ваньке Топильскому, который в канцелярии Тайной – шишка великая. – Ты нам не нужен, – сказал ему Ванька, дорогой табачок покуривая. – Но твоя нитка далеко тянется… Другие нужны, повыше тебя, мелюзги! Осознай сие, иначе мы тебя, как кота, удавим. Перов, в страхе за судьбу пребывая, сразу понял, чего хотят от него допытчики. Для начала составил письмо покаянное: что слышал в доме Голицына, что видел, что хулили при нем… – А мне за это ничего не будет? – спрашивал трясясь. Ванька Топильский утешил его: – Не! Легонечко посечем и отпустим с миром… живи себе! Анна Иоанновна однажды в Сенате встретилась с Голицыным: – Вот и ты, князь… Здравствуй, давненько мы не видались. Ну-ка, покажи мне хирагру свою! Дмитрий Михайлович протянул к царице свои обезображенные руки с раздутыми зелеными венами, и она сказала: – Вот бог-то и наказывает… Не ты ли, когда престольные дела вершились, кричал, что «царям воли надо убавить»? – Кричал, ваше величество, и дельно то кричал. – А Василий-то Лукич ишо сомневался: «Удержим ли власть?» – Верно, ваше величество, Долгорукий-князь сомневался. – А как ты ему тогда говорил в утешение? – Говорил я так ему в утешение: «Удержим власть, Лукич, и без царей на Руси обойдется…» – Да за такие ободрения, – отвечала императрица, – не Лукичу, а тебе, князь, в Соловецком мешке сидеть бы надо! Остерман при встрече склонился в низком поклоне: – Счастлив заверить вас, князь, что вскорости я буду иметь удовольствие добраться до вашей шеи… Голицын поделился своими страхами с Семеновым: – Ну, Емеля, кажется, подбираются… плачут по шее моей! – Может, князь, сожжем кое-что заранее? – Не сметь! Книги да бумаги – гиштории принадлежат. Даже не помышляй: пусть я погибну, но книги останутся… Книга – не человек: ее за одну ночь не состряпаешь, это человека можно губить, а книгу беречь надобно! От первого на свете Бисмарка (который был портняжкою в Штендале) и до последнего все были скроены и пошиты одной иглой на один манер. Буяны и хамы, бесцеремонные и грубые. Сожрать гору мяса, как следует напиться, убивать зверье и людей без разбору – вот это они всегда умели… Таков же был и Лудольф фон Бисмарк, по воле случая заброшенный в Россию, где стал он свояком всесильного графа Бирена. Теперь, сидя в Петербурге, герой этот порыкивал на прусского короля своего: – Дурак! Гогенцоллерны не умеют ценить Бисмарков… Женитьба на сестре горбатой Биренши предопределила прекрасное будущее Бисмарка. Разноцветные паркеты в покоях на Миллионной – будто ковры; а потолки – зеркальные, в коих отраженье люстр чудесно по вечерам. В садках висячих, среди деревьев сада зимнего, плавали живые рыбы и каракатицы. Награжденный после Польской кампании орденом Орла Белого, посиживал Бисмарк в доме своем, и если бы сейчас ему попался на глаза король его, то Бисмарк наплевал бы на этого Гогенцоллерна. Что значит кайзер-зольдат со своими жалкими пфеннигами и кружками пива в сравнении с величием двора петербургского?.. Без стука, как свой человек, явился граф Бирен. – А он… умер, – сообщил граф с обаятельной улыбкой. Бисмарк даже подскочил: – Курляндский герцог? Фердинанд? Какое счастье… – Нет, – возразил Бирен, – умер всего лишь вице-губернатор лифляндский, некто фон Гохмут. Бисмарк сразу остыл, в безразличии: – А мне-то что за дело до него? – Тебя, свояк, прошу я заступить его место. Фельдмаршал Ласси, генерал-губернатор краев балтийских, занят с войсками на войне… Хозяином в Риге станешь ты! – Что делать мне прикажешь, граф? Бирен любовно тронул Бисмарка за жилистое, как у беговой лошади, колено, обтянутое нежно-голубым атласом. – Пора бы догадаться, – сказал, – что короны на земле не валяются. И если свалится она с головы тупого Фердинанда Кетлера, ты ловко для меня ее подхватывай… А что еще? От Риги до Митавы всего часа четыре скачки бешеным аллюром. Следи за настроениями в дворянстве. Есть в Курляндии барон фон дер Ховен, владения которого в Вюрцау. Он враг мой давний, его ты сразу обезвредь. Ну что толкую я тебе? – засмеялся Бирен. – Чего не скажешь ты, то за тебя расскажут пушки русские… Ты понял, друг? – Ясно. – Поезжай. А помогать тебе в подхватывании короны будет из Европы Кейзерлинг – он всегда был самым умным на Митаве! Потсдам маршировал с утра до ночи, но Европа на эти мунстры прусские обращала тогда мало внимания. После графа Ягужинского послом в Берлин направили фон Браккеля, пособника графа Бирена… Был обычный плац-парад, король Фридрих Вильгельм принимал его сегодня вместе с сыном – кронпринцем Фридрихом, и под конец мунстрования он подозвал фон Браккеля: – Петербург может спорить со мной. Я уже стар и не смогу ответить. Но… бойтесь моего Фрица! – и показал на сына. Парад закончился, кайзер-зольдат крикнул: – Постарались, молодцы! Всем по кружке доброго пива! Садясь в карету, король вдруг пожалел о таком ужасном мотовстве и приказ свой переменил: – На двух парней – по одной кружке пива… Поехали! На опустевшем плацу остался кронпринц. Маленький, шустрый, с быстрым взглядом, пронизывающим вся и всех. Под раскатами барабанного боя уходил в казармы полк Маркграфский, впереди шагал офицер – Алкивиад, телом смуглый, как мулат, и красивый. – Манштейн! – позвал его кронпринц. – Сегодня вечером прошу прибыть ко мне. Не удивляйтесь, но я зову вас на частную квартиру, где я живу в тепле, как частное лицо, вдали от королевской стужи… Вечером они секретно встретились. – Итак, – сказал кронпринц Манштейну, – вы рождены в России, ваши поместья в Лифляндии, где ныне проживает ваша матушка фон Дитмар, вы учились в Нарвской шулле, русский язык знаете, как немецкий… Думаю, что этого достаточно. – Ваше высочество, – обомлел Манштейн, – откуда вам известно все о скромнейшем офицере полка прусского марк-графа Карла? Я изумлен… – А как вы относитесь к русским? – последовал вопрос. – Мой отец служил Петру Первому, был комендантом в цитадели Ревеля, и я, рожденный в пределах русских, не имел повода относиться к народу русскому скверно. Скорее, отношусь хорошо! – Согласен с этим, – отвечал Фридрих. – Я тоже хорошо отношусь к русским медведям, хотя… – Кронпринц поднял руку, кладя ее на плечо великана. – Сейчас, когда вдруг заболел герцог Курляндский, всюду только и слышишь: Митава… Бирен-граф… корона древняя… Кетлеры… Все это чушь! Я не король еще, но королем я буду и уверен, что Пруссии с Россией воевать придется. А посему, любезный мой Манштейн, прошу ответить честно… – Я честный человек, кронпринц! – А нужен честный офицер, который бы уже заранее давал отчеты о русской армии. Вплоть до деталей самых пустяковых. – Мне, дворянину, – отвечал Манштейн, потупясь, – не подобает заниматься шпионажем. Этот промысел слишком унизителен. – Шпионаж – не промысел, а лишь ученье о противнике. Но если это и промысел, то он происхождения божественного… Выходит, я ошибся в вас: вы не склонны стать моим шпионом честным? – Не понял вас, кронпринц. Прошу меня уволить… – Нет, стойте, черт бы вас побрал! Манштейн замер в дверях. Дымила свеча. Фридрих выждал. – Нельзя быть таким олухом, – сказал кронпринц, бледнея. – Вы Библию читали хоть единожды? А разве сам господь не был первым шпионом в мире? Возьмите «Книгу чисел», в главе тринадцатой вы найдете суждение всевышнего о пользе, благородстве шпионажа. Я вас не воровать прошу, а наблюдать… Теперь – садитесь! Манштейн сел, покорный. Он был разумен, тонок, наблюдателен. Фридрих заговорил так, будто уже все решено меж ними: – Сейчас получите отпуск для посещения родителей в русских Инфлянтах. У вас будут на руках самые отличные аттестаты. Просто превосходные! Храбрость и разум ваши – это тот душистый мускус, о котором не кричат на улицах… Далее, – продолжал кронпринц, – назревает война с Крымом, и офицеры с военным образованием России нужны. От службы не отказываться! Задача первая: пробейтесь в адъютанты к кому-либо из русских военачальников… Задача последняя: станьте лицом самым близким к фельдмаршалу Миниху, ибо этот человек водит всю армию России, а по чину генерал-фельдцейхмейстера главенствует над русскою артиллерией… – Мне все понятно, высокий кронпринц. – Тогда… держите паспорт! Вы нежный сын и тоскуете по своей матушке. Вот и поезжайте в свои поместья. А я вас не забуду и все эти годы буду следить за вами, как наседка за цыпленком. – Вы сказали… годы? – обомлел Манштейн. – Да. Приготовьтесь к долгой разлуке со своим кронпринцем, с которым вам предстоит встретиться, когда он станет вашим королем. И не забудьте проштудировать главу тринадцатую из «Книги чисел»! Я не буду повторять, что там изложено от силы божественной… Меня интересует Россия вся: вплоть до устройства мужицкой сохи, влоть до длины ружейного багинета. Русские для меня еще загадка: это либо прирожденные рабы, либо… Боюсь так думать, но иногда они кажутся героями античного мира! Манштейн прибыл в Лифляндию, быстро перешел на русскую службу и появился в Петербурге. Ведь он не просто офицер, каких много, а получивший военное образование, и этим был любопытен для всех. Его представили Анне Иоанновне, его заметили при дворе. Манштейна сразу прибрал к рукам принц Гессен-Гомбургский, нуждавшийся в завидном адъютанте. Миних тоже положил свой глаз на Манштейна. – Таким, как ты, – сказал ему фельдмаршал, – не место торчать при этом принце… Ступай ко мне. Я тебя возвеличу! …В этом году Фридрих вступил в переписку с Вольтером – в этом году рабская страна Россия вступила в борьбу с рабовладельческим ханством Крыма. |
||
|