"Алексей Рубан. Три дня и три ночи (Повесть) " - читать интересную книгу автора

потерявшие товарный вид вещи, Сист варил на плите глинтвейн, на запах
которого я отреагировал подобно зюскиндовскому Гренуйю, зачуявшему вдали
нужный ему аромат. Горячее варево еще не успело как следует остыть, а я уже
поглощал его большими глотками, наслаждаясь теплом и сладостным
предвкушением предстоящего опьянения. За время прогулки под дождем большая
часть хмеля успела выветриться из моей головы, однако подогретое вино,
легшее на изрядный пласт уже плескавшегося в желудке пива, в короткое время
привело меня в первоначальное состояние. Тут-то господина Шмерца и
подстерегала западня, об опасности существования которой его никто не успел
предупредить. Я вдруг почувствовал себя неимоверно убедительным и к тому же
уверенным в своих силах. Мне казалось, что это был тот самый момент, когда я
мог за несколько минут разрешить все свои проблемы, когда я был в состоянии
подобрать именно те самые нужные слова, которые могли бы окончательно
убедить Пьюрити в необходимости нашего разрыва. Охваченный порывом, не думая
ни о компании в соседней комнате, ни о времени суток, я рванул к телефону,
стоящему на столике в прихожей... Потом был сорокаминутный разговор, полный
крика, слез и упреков. Стоит ли упоминать, что, когда сонная и недоумевающая
Пьюрити все-таки взяла трубку после девятого гудка, я с места в карьер понес
жуткую околесицу, которая, впрочем, тогда представлялась мне чем-то весьма
достойным и четко выстроенным.
Ответом было полное непонимание, которое постепенно перерастало в самую
настоящую истерику. Временами мне даже казалось, что змеящийся по полу
телефонный провод превратился в оголенный нерв, и если бы я периодически не
прикладывался во время разговора к кружке с глинтвейном, то точно бы ощутил,
как он брызжет во все стороны разрядами электричества. В конце концов меня
попросту оборвали посреди очередного сложного логического построения, и на
другом конце линии метроном-зуммер тут же начал отсчитывать мне в ухо свои
неизменные четыре четверти. Несколько раз еще я нажимал на клавишу
повторного набора номера, но результат оставался одинаковым. Тогда я швырнул
трубку на место, замысловато выругался, допил вино и вернулся в гостиную.
Стыдно сказать, но в те минуты я не чувствовал практически ничего, кроме
всеобъемлющей радости освобождения, перекрывавшей собой остальные эмоции. Я
знал, что струсил, что пошел по пути наименьшего сопротивления, знал, что
скорее всего сегодня в мире стало больше на одного человека, который меня
ненавидит, и все же ничего не мог с собой поделать. Я начал петь и
пританцовывать, на ходу отбивая на собственной груди быстрый ритм боссановы.
Мне хотелось заразить своим состоянием всех окружающих, хотелось праздника,
карнавала, и я был несказанно удивлен, осознав, что другие присутствующие
явно не слишком горят желанием делить со мной эту бьющую ключом радость. Тем
не менее я постарался не потерять куража, для чего подыграл на табуретке
меланхолично перебирающему в углу струны гитары И. Ти., немного потискал
Блэйд и изложил Прэю свои взгляды на современную женскую мораль. Затем я
говорил о творчестве, в упор не замечая, что меня никто не слушает.
(Помнится, в своем монологе я усиленно продвигал идею необходимости
торжества минимализма в искусстве, утверждая при этом, что лучшую обложку
для музыкального альбома сделали Paradise Lost на "Gothic". Потом был покер.
Упорное нежелание Систа и Прэя расписать со мной сотню-другую партий могло
бы смутить и короля упрямцев, но так или иначе я все-таки добился своего.
Обычно, играя с Систом (а карты мы всегда воспринимали лишь при наличии
денежных ставок), я испытывал некоторое неудобство при выигрыше, так как мой