"Алексей Рубан. Три дня и три ночи (Повесть) " - читать интересную книгу авторапотерявшие товарный вид вещи, Сист варил на плите глинтвейн, на запах
которого я отреагировал подобно зюскиндовскому Гренуйю, зачуявшему вдали нужный ему аромат. Горячее варево еще не успело как следует остыть, а я уже поглощал его большими глотками, наслаждаясь теплом и сладостным предвкушением предстоящего опьянения. За время прогулки под дождем большая часть хмеля успела выветриться из моей головы, однако подогретое вино, легшее на изрядный пласт уже плескавшегося в желудке пива, в короткое время привело меня в первоначальное состояние. Тут-то господина Шмерца и подстерегала западня, об опасности существования которой его никто не успел предупредить. Я вдруг почувствовал себя неимоверно убедительным и к тому же уверенным в своих силах. Мне казалось, что это был тот самый момент, когда я мог за несколько минут разрешить все свои проблемы, когда я был в состоянии подобрать именно те самые нужные слова, которые могли бы окончательно убедить Пьюрити в необходимости нашего разрыва. Охваченный порывом, не думая ни о компании в соседней комнате, ни о времени суток, я рванул к телефону, стоящему на столике в прихожей... Потом был сорокаминутный разговор, полный крика, слез и упреков. Стоит ли упоминать, что, когда сонная и недоумевающая Пьюрити все-таки взяла трубку после девятого гудка, я с места в карьер понес жуткую околесицу, которая, впрочем, тогда представлялась мне чем-то весьма достойным и четко выстроенным. Ответом было полное непонимание, которое постепенно перерастало в самую настоящую истерику. Временами мне даже казалось, что змеящийся по полу телефонный провод превратился в оголенный нерв, и если бы я периодически не прикладывался во время разговора к кружке с глинтвейном, то точно бы ощутил, как он брызжет во все стороны разрядами электричества. В конце концов меня другом конце линии метроном-зуммер тут же начал отсчитывать мне в ухо свои неизменные четыре четверти. Несколько раз еще я нажимал на клавишу повторного набора номера, но результат оставался одинаковым. Тогда я швырнул трубку на место, замысловато выругался, допил вино и вернулся в гостиную. Стыдно сказать, но в те минуты я не чувствовал практически ничего, кроме всеобъемлющей радости освобождения, перекрывавшей собой остальные эмоции. Я знал, что струсил, что пошел по пути наименьшего сопротивления, знал, что скорее всего сегодня в мире стало больше на одного человека, который меня ненавидит, и все же ничего не мог с собой поделать. Я начал петь и пританцовывать, на ходу отбивая на собственной груди быстрый ритм боссановы. Мне хотелось заразить своим состоянием всех окружающих, хотелось праздника, карнавала, и я был несказанно удивлен, осознав, что другие присутствующие явно не слишком горят желанием делить со мной эту бьющую ключом радость. Тем не менее я постарался не потерять куража, для чего подыграл на табуретке меланхолично перебирающему в углу струны гитары И. Ти., немного потискал Блэйд и изложил Прэю свои взгляды на современную женскую мораль. Затем я говорил о творчестве, в упор не замечая, что меня никто не слушает. (Помнится, в своем монологе я усиленно продвигал идею необходимости торжества минимализма в искусстве, утверждая при этом, что лучшую обложку для музыкального альбома сделали Paradise Lost на "Gothic". Потом был покер. Упорное нежелание Систа и Прэя расписать со мной сотню-другую партий могло бы смутить и короля упрямцев, но так или иначе я все-таки добился своего. Обычно, играя с Систом (а карты мы всегда воспринимали лишь при наличии денежных ставок), я испытывал некоторое неудобство при выигрыше, так как мой |
|
|