"Филип Рот. Мой муж - коммунист!" - читать интересную книгу автора

Рингольд, - проговорил он. - Вы просто прелесть..." - "Прелесть я или нет,
это к делу не относится. Что у него за прошлое? Что он сделал? От чего ему
надо отмывать свое имя? Скажите мне, что сделал мой отец!" - "Вашему отцу
еще придется рассказать нам, что он сделал". - "Мой отец уже все сказал, -
продолжала напирать Лорейн, - а вы его слова переиначиваете, чтобы
получалось, будто он лжет и вообще мерзавец. Его имя чисто. Он спокойно спит
по ночам. А вот как спится вам, сэр, я не знаю. Мой отец послужил своей
стране не хуже других. Он знает, что такое лояльность, знает, что такое
Америка, он воевал за нее. Значит, вот как вы обращаетесь с людьми, которые
проливали кровь за свою страну? По-вашему, он что - за это воевал? Чтобы вы
могли восседать там и чернить его имя? Комьями грязи в него швыряться? Это,
что ли, Америка? Это, по-вашему, лояльность? А сами-то вы - вы-то что для
Америки сделали? Вели колонку светских сплетен? Что в этом такого уж
американского? У моего отца есть принципы, это честные американские
принципы, у вас нет никакого права ломать ему жизнь. Он ходит в школу, учит
детей, изо всех сил работает. Хорошо было бы иметь миллион таких учителей,
как он. Может быть, в этом все и дело? Он чересчур хорош? Может, поэтому вы
и пускаетесь во все тяжкие, пытаясь оболгать его? Оставьте моего отца в
покое!"
Заметив, что Грант не отвечает, Лорейн вскричала: "Что такое? Пока вы
там сидели на этом вашем помосте, вы разливались соловьем, а теперь что -
воды в рот набрали? Губки сжали так, что..." В этот момент я положил ладонь
ей на руку и сказал: "Хватит". Но тут она и на меня рассердилась: "Нет, не
хватит. Не хватит, пока они не перестанут так вести себя с тобой. Вы хоть
что-нибудь собираетесь мне сказать, мистер Грант? Это что же, здорово
по-американски - если мне четырнадцать лет, так и говорить со мной не
обязательно? Ах, вот что - я не голосую, вона в чем дело-то! Что ж, я и не
буду никогда голосовать ни за вас, ни за ваших мерзких приятелей!" Она
разразилась слезами, а Грант мне тогда и говорит: "Вы знаете, где меня
найти". Потом он всем нам троим улыбнулся и уехал в Вашингтон.
Вот оно как у них заведено. Тебя отымеют, а потом говорят: скажи, мол,
спасибо, что это я тебя отымел, а не тот уважаемый джентльмен из Калифорнии.
Никогда я не пытался с ним связаться. На самом-то деле моя политическая
позиция была очень, что ли, локальной. Вширь не разрасталась, как у Айры. В
отличие от него я никогда не интересовался судьбами мира. Гораздо больше
меня интересовала - с чисто профессиональной точки зрения - судьба квартала.
Меня даже не столько политика интересовала, сколько экономика и, я бы
сказал, социология - в смысле условий труда, в смысле положения трудящихся
и, в частности, учителей в городе Ньюарке. На следующий день мэр - тогда
мэром был Карлин - заявил прессе, что такие люди, как я, не должны учить
детей, и отдел народного образования возбудил против меня дело за
неподобающее учителю поведение. Управляющий школами расценил это как
основание, чтобы от меня избавиться. Я не ответил на вопросы ответственной
правительственной комиссии, стало быть, ipso facto* я к должности
непригоден. В отделе народного образования я сказал, что мои политические
воззрения не могут ни помочь, ни помешать мне преподавать язык и литературу
в школах Ньюарка. Существует лишь три основания для увольнения: неподчинение
вышестоящему руководству, некомпетентность и аморальность. Я считал, что ни
под один из этих пунктов я не подпадаю. На разбирательство в отдел народного
образования явились мои бывшие ученики, засвидетельствовали, что я никогда