"Филип Рот. Мой муж - коммунист!" - читать интересную книгу автора

по антиамериканской деятельности. Для Никсона Грант с успехом занимался
выкручиванием рук в палате представителей. Помню, как в шестьдесят восьмом
имя Гранта в новой никсоновской администрации всплыло как кандидатура на
пост ее главы. Жаль, его не утвердили. Со стороны Никсона это было большое
упущение. Если бы Никсон посчитал для себя политически выгодным подставить
этого брамина, этого аристократа духа и ученого мужа, чтобы он вместо
Гальдемана прикрывал Уотергейтскую операцию, карьера Гранта могла бы
окончиться за решеткой. Сидеть бы Брайдену Гранту в тюряге, в своей камере
между Митчеллом и Эрлихманом. В тюрьме Гранту было бы самое место. Но - не
сложилось.
На пленках с разговорами в Белом доме зафиксировано, как Никсон пел
дифирамбы Гранту. Ты и сам небось читал распечатки. "У Брайдена сердце там,
где надо, - говорит президент Гальдеману. - Но уж громила настоящий. Что
угодно сделает. То есть действительно что угодно!" Дальше Никсон сообщает
Гальдеману рецепт Гранта насчет обращения с врагами администрации: "Надо
уничтожать их с помощью прессы". А затем - какая прелесть! какой
чувственный, совершенный мазок, просто жемчужина, пламенеющая в луче
света! - затем президент добавляет: "У Брайдена инстинкт убийцы. Красиво
работает, как никто!"
Конгрессмен Грант умер во сне - богатый и обласканный властями,
убеленный сединами государственный муж, до сих пор высоко чтимый в
Стаатсбурге, штат Нью-Йорк, - там его именем даже назван школьный стадион.
Пока меня допрашивали, я смотрел на Брайдена Гранта и все пытался
убедить себя, пытался заставить себя поверить, что для него, как для
политика, все это больше, чем просто возможность воспользоваться овладевшей
всей страной манией преследования для сведения личных счетов. Будучи
человеком разумным, всегда ведь стараешься найти какие-то высшие мотивы,
доискиваешься глубинного смысла... В те дни я не оставил еще привычки
смотреть на вещи совершенно дикие с позиции разума и высматривать сложности
в простых вещах. Изо всех сил я напрягал мозговые извилины там, где на самом
деле они не нужны. Думал: ну не может же он и впрямь быть так мелок и
никчемен, как кажется. Все это, конечно, дрянь, грязь, но в ней ведь не весь
он - ну, может быть, процентов десять. Что-то в нем должно быть еще!
Да зачем? Мелкость и никчемность могут проявляться и в колоссальном
масштабе. Что может быть неколебимее, несгибаемее мелкости и никчемности?
Разве мелкость и никчемность могут помешать человеку быть хитрым громилой?
Разве может мелкость и никчемность стать человеку преградой в его стремлении
сделаться важной персоной? Для того чтобы любить власть, не нужен широкий
взгляд на вещи. Разумный и широкий взгляд на жизнь может, на самом деле,
лишь серьезным образом помешать, тогда как, не имея такой жизненной позиции,
соискатель обладает всеми преимуществами. Чтобы разобраться в личности
конгрессмена Гранта, не надо вдаваться в несчастья и невзгоды, испытанные им
в его патрицианском детстве. Этот парнишка, между прочим, унаследовал место
в Конгрессе от Гамильтона Фиша, старинного врага Рузвельта. Такого же, как
Рузвельт, аристократа с реки Гудзон. В Гарвард Фиш поступил сразу вслед за
Рузвельтом. Завидовал ему, ненавидел, но, поскольку округ Фиша включал в
себя Гайд-Парк,* в конце концов стал рузвельтовским конгрессменом. Жуткий
изоляционист и дурень, как это за ними водится. Еще в тридцатых Фиш первым
из невежд-аристократов оказался в кресле председателя организации,
предшествовавшей вредоносной комиссии сенатора Маккарти. Архетипически