"Филип Рот. Болезнь Портного " - читать интересную книгу автора

о котором мы говорили только намеками, пользуясь эвфемистическим
сокращением, придуманным самой мамой перед тем, как ее положили в больницу
на обследование: Р.К. И достаточно! Про "А" мы и слышать не хотим! Какая у
нас храбрая мама, говорили все родственники, каким мужеством надо обладать,
чтобы произнести вслух даже две эти буквы! А ведь сколько еще целых слов,
без пропущенных букв, которые произносятся шепотом за закрытыми дверями! О,
сколько же их! Сколько! Уродливые холодные слова, отдающие эфиром,
медицинским спиртом и больничными коридорами; слова, обладающие обаянием
стерилизованных хирургических инструментов - такие, как биопсия или мазок...
А еще есть слова, которые я украдкой выискивал в словарях, когда оставался
дома один. Мне просто хотелось увидеть эти слова напечатанными типографским
способом - что служило неопровержимым доказательством существования сокрытых
за ними реалий. Этими словами были вульва, и вагина, и сервикс - слова,
толкование которых никогда уже не станет для меня источником запретного
удовольствия... А еще есть слово, произнесения которого мы ждем и ждем, и
ждем, и ждем, слово, изречение которого вернет в нашу семью жизнь, кажущуюся
теперь самой замечательной и восхитительной из всех жизней; слово, в котором
слышится что-то еврейское - доброкачественная! Доброкачественная! Борух атох
Адонай, пусть она окажется доброкачественной! Да святится имя твое, Господи,
пусть опухоль окажется доброкачественной! Услышь, о Израиль, и смилуйся, и
Бог Един, и почитай отца твоего, и почитай мать твою, - я буду, буду,
клянусь, я буду - только сделай так, чтобы опухоль оказалась
доброкачественной!
И опухоль оказалась доброкачественной. На прикроватной тумбочке лежит
томик Перл С. Бак "Семя Дракона", тут же - стакан, наполовину наполненный
имбирным лимонадом. Жара стоит невыносимая, я изнываю от жажды, и мама,
которая всегда читает мои мысли, говорит мне, чтобы я не стеснялся и допил
лимонад - мне он нужен больше, чем ей. Но как бы ни першило в горле, я не
стану пить из стакана, которого касались ее губы - впервые в жизни сама
мысль об этом внушает мне отвращение!
- Пей!
- Я не хочу.
- Посмотри, ты весь вспотел.
- Я не хочу пить.
- Нельзя становиться вежливым так сразу.
- Но я не люблю имбирный лимонад.
- Ты? Не любишь имбирный лимонад?
- Не люблю.
- С каких это пор?
О, Господи! Она жива, и значит, мы все начинаем сначала!
Она жива - и мы без промедления начинаем сначала!
Она рассказывает мне о том, что к ней приходил равви Уоршоу, и что он
говорил с ней целых полчаса перед тем, - мама показывает мне жестами - перед
тем, как она легла под нож. Как благородно, не правда ли? Какая забота, да?
(Двадцать четыре часа только минуло с тех пор, как она отошла от наркоза, но
ей уже известно о том, что я не хотел переодевать "Левисы" во время
праздника!) Мамина соседка по палате, влюбленного и жадного взгляда которой
я стараюсь избежать, провозглашает вдруг (хотя, насколько я помню, никто не
спрашивал ее мнения), что равви Уоршоу - один из самых почитаемых людей в
Нью-арке. По-чи-та-е-мых. Пять слогов, произнесенных с той же безупречной