"Анатолий Ромов. При невыясненных обстоятельствах (Сб. "Поединок" 1982)" - читать интересную книгу автора

человек в банке, который и сообщает им о перемещении крупных партий денег.
"Свой человек в банке, - подумал Ровнин. - Ну, для этого не надо быть
гением".
- Вам и этого мало? - сказал Бодров.
- Мало. Мне - мало. Понимаете, Сергей Григорьевич! Понимаете: не мог
такой человек, как Евстифеев, ничего не раскопать.
В комнате наступила тишина, и, верней всего, потому, что такой
разговор не входил в программу.
Бодров поднял брови:
- Вы что - хорошо его знали?
- Да, - сказал Ровнин. - Он...
Ровнин остановился. Не нужно деклараций. Не нужно объяснять Бодрову,
кем был для него Лешка. Собственно, что он может ему сказать? Что
Евстифеев был для него другом? Но сказать это Бодрову - значило вообще
ничего не сказать. Во-первых, Алексей Евстифеев был для него больше чем
другом. А во-вторых. Во-вторых, Лешка был Лешкой. Но объяснить это кому-то
невозможно. И говорить сейчас об этом - лишнее.
- Ну, как? - спросил Бодров. - Вижу: знали его больше чем просто по
службе?
- Да. Я... Я его очень хорошо знал.
Бодров тронул первую папку:
- Вы как - все здесь просмотрели?
- Все. Но третью и четвертую папку я не смотрел.
- Третью и четвертую, - Бодров усмехнулся. - Так вы тогда самого
главного не видели, Андрей Александрович. Записей.
- Записей?
- Да, - Бодров раскрыл третью папку. Порывшись, достал небольшой
листок. Пробежал наспех и протянул Ровнину.
Ровнин всмотрелся. Листок был нелинованным, маленьким, вырванным из
самого простого карманного блокнота. Такие блокноты, стоящие копейки, с
картонной обложкой, покупают обычно "на раз". Чтобы, использовав, потом
без всякой жалости выбросить. Записей на листке было немного. Первый
листок был исписан примерно наполовину мелким и неразборчивым Лешкиным
почерком.
- При нем нашли блокнот. Так вот, там был заполнен только первый
лист. И еще четыре - под рисунки. Читайте, читайте.
Ровнин стал просматривать записи, сделанные на листке, и ощутил
холодок. В общем-то, ничего особенного здесь не было. Но он знал Лешку и
знал, что зря такие вещи Евстифеев писать не будет. Ровнин сразу понял,
почему этот листок лежал в дополнительных материалах. Другого места для
него и не могло быть. Собственно, разобрать эти закорючки не составляло
особого труда. А разобрав даже часть, можно было без труда понять: то, что
здесь записано, не может относиться к фактам. Все это может относиться к
"выдумкам". К тому, что на служебном жаргоне принято называть
идеалистикой. Но Ровнин отлично знал, что Лешка никогда не занимался
идеалистикой. Было ясно, что эти записи Лешка делал для себя, а не для
постороннего чтения. Фразы даже после расшифровки шли друг за другом без
всякой внутренней связи. А то, что все это вообще было здесь написано,
доказывало только одно: Лешке было трудно, страшно трудно. И он вынужден
был - по этим записям - или сомневаться, или - лезть напропалую.