"Михаил Ильич Ромм. Устные рассказы" - читать интересную книгу автора

добрая, такая..."
Таким образом, он больше разговаривал об искусстве. Рассказывал о
Родене, о Майоле, говорил о Голубкиной. Я помню, как он сказал про
Голубкину: "Ну, вы знаете, Анна Семеновна масочку (то есть лицевую часть
человека), масочку она, пожалуй, сделает, как никто. Ну, остальное,
остальное я получше делаю, - сказал он. - Но масочку она сделает, как
никто".
Он был, по-видимому, очень хороший профессионал. Среди нас не было уж
очень талантливых людей, вряд ли. Почему вышло так, не знаю. Так случилось.
Но вообще разговоры Коненкова о том, что такое искусство и отношение к нему,
Дали мне очень много.
Это был первый, что ли, период жизни моей. А потом я стал метаться
между литературой, театром, кинематографом. И здесь судьба свела меня с
Эйзенштейном. Случайно, пожалуй, это произошло. Он бывал вместе с Перой
Аташевой, своей женою, у Катерины Виноградской, о которой, кстати, тоже
следует сказать, потому что и Виноградская была для меня учительницей в
отношении необыкновенной требовательности к работе. Я просто не знаю таких
сценаристов, которые бы работали так, как работала Виноградская, для нее это
была задача столь же масштабная, ответственная, огромная, жизненная задача,
как, например, для Толстого написать "Войну и мир". Так она писала "Обломок
империи" или "Член правительства", просто отдавая себя всю на протяжении
года, полутора, с необыкновенной страстью, с необыкновенной самоотдачей,
часто голодная, куска хлеба у нее не было.
Вот Виноградская. Но она, при всей своей такой поразительной страсти
натуры и необыкновенной любви к кинематографу и особенно драматургии она
была нетерпима. В этом смысле я брал у нее уроки профессии, а не уроки
отношения к жизни. Но уроки профессии были для меня очень важны, потому что
я понял: если заниматься кинематографом, то нужно отдать всю жизнь, от
начала до конца.
И вот, пожалуй, знакомство с Виноградской заставило меня бросить не
только скульптуру, но - я вот занимался музыкой, хорошо играл, любил, отец
меня учил, - я с тех пор ни разу не прикоснулся к роялю, когда стал
заниматься кинематографом. А играл хорошо. Ни разу не прикоснулся к глине. И
ни разу не занимался, по крайней мере на протяжении целых двадцати лет,
ничем , кроме кинематографа, никогда , ни одной минуты. Этому меня научила
Екатерина Виноградская, очень талантливый драматург.
И вот у нее в доме я познакомился с совсем другим человеком,
необыкновенно терпимым как раз. Это Сергей Михайлович Эйзенштейн...
Гигантская эрудиция, что об этом говорить. Но поражало меня не это.
Казалось, человек этот, который делал "Броненосец "Потемкин", "Октябрь",
убежденный сторонник определенного искусства, определенного, что ли, вида
кинематографа. Тем не менее он искренне любил кинематографистов совсем
другого толка, дружил [с ними]. Любил их и любил не снисходительно, но
искренне, потому что одно искусство было вот "мое искусство", не дай бог
вторгнуться в его область, плохо вторгнуться в его область, плохо сделать
то, что умеет делать он: монтажный кинематограф, кинематограф
интеллектуальный, кинематограф двадцатых годов. Он будет беспощаден в смысле
критики. Но если это совсем другое искусство, он писал необыкновенно добрые
и необыкновенно снисходительные в этом отношении статьи.
И я вот сразу почувствовал, что с ним будет нелегко как-то очень.