"Ромен Роллан. Николка Персик" - читать интересную книгу автора

последний свой бочонок. Нужно место очистить для будущих сборов".
Дочь Марфа мне говорит: "Ты просто бахвал. Тебя слушая, можно подумать,
что ты только умеешь болтать, бить баклуши, бухать, как колокол, да
забулдыжничать; что в жизни ты только зевака и бражник, что залпом способен
ты выпить и Красное море и Белое; на самом же деле не можешь и дня ты
провесть, не работая. Ты хочешь, чтоб люди считали тебя жужжащим жуком,
простаком, расточительным и бестолковым; однако ты слег бы, наверное, если б
твой день хоть слегка изменить - твой скупо расчисленный день, подобный
курантам звенящим. Каждый грош у тебя на счету, и еще не родился тот,
который тебя бы надул".
Ах, дурачок! Ах, вертопрашный! Бейте беззащитную овечку! "Овца из Шаму:
достаточно трех, чтобы волка задушить..." Я смеюсь, - молчу... У нее острый
язычок, и она права, но не следовало бы ей говорить все это, женщина на ключ
запирает только то, чего она не знает. Марфа меня видит насквозь, недаром я
создал ее. Ну, была не была, сознайся, друг мой, Николка: как ни
безумствуешь ты, а все же не будешь ты никогда совершенно безумным. Как у
всякого, есть у тебя ветреный бес в рукаве. Порою ты кажешь его, но прячешь,
когда работа требует свободы рук и ясности в мыслях. В тебе, как и во всех
французах, непоколебимы некая рассудительность и врожденное чувство порядка,
а потому ты можешь иногда, забавы ради, притворяться головорезом. Это
представляет опасность только для тех жалких глупцов, которые глядит на
тебя, рот разинув, и желали бы тебе подражать.
Краснословие, гулкие стихи, горынские замыслы - все это не лишено
сладости. Воспламеняешься, разгораешься; но мы потребляем только хворост,
крупные же поленья остаются лежать ровными рядами в нашем дровяном сарае.
Мое воображенье вертится на подмостках перед глазами разума, сидящего в
удобном кресле. Все делается в угоду мне. Целый мир - театр мой, и, как
неподвижный зритель, я слежу за развлекательным представленьем, рукоплещу
Матамору и Франкатриппе, любуюсь рыцарскими поединками и колесницами
королей, кричу бис, когда люди разбивают друг другу головы. Нам весело!
Порою, чтобы удвоить удовольствие, я делаю вид, что искренно принимаю
участие во всем этом. На самом деле же я лишь верю столько, сколько нужно,
чтобы не скучать. Или вот когда слушаешь волшебные сказки. Да и не только
волшебные... Есть один сановитый господин, наверху, там, в эмпиреях... Очень
уважаем мы его. Когда по нашим улицам он шествует, с крестом горящим во
главе, да с песнопеньями, мы простынями белыми занавешиваем стены наших
маленьких домов. Но между нами говоря... Болтун, типун тебе на язык! Это
пахнет костром... Господине, я ничего не сказал. Шапку снимаю.

x x x
Конец февраля
Осел, ощипав луг, сказал, что больше нет надобности его оберегать, и
отправился есть (оберегать то есть) траву на лугу соседнем. Люди господина
Невера ушли сегодня утром. Приятно было глядеть на них, так соблазнительно
разжирели они. Я гордился кухней нашей. Мы расстались приветливо - руку к
сердцу прикладывая, губы в сердечко складывая. Они выразили тысячу пожеланий
изящно-вежливых, пожелали нам, чтобы колосья тучны были, чтоб мороз не
тронул виноградников.
Трудись, сказал мне на прощанье Якорь Балакирь, мой гость-сержант,
трудись, дяденька (так он меня именует, и я оправдал это прозвище вполне: