"Ромен Роллан. Жан-Кристоф (том 3)" - читать интересную книгу автора

поднебесье колокол с голубыми бантами.
У него была неодолимая потребность погружаться в мир легенды и веры. Он
бежал от жизни. Бежал от самого себя. Он рос худеньким, бледным, чахлым
мальчиком, страдал от этого и не терпел, когда ему об этом напоминали. В
нем был заложен врожденный пессимизм, вероятно, унаследованный от матери и
попавший на благоприятную почву. Он этого не сознавал: ему казалось, что
все люди такие; и вот он, десятилетний мальчуган, в перерыве между уроками
не убегал играть в сад, а запирался у себя в комнате и, лениво грызя
сухарик, писал завещание.
Он вообще много писал. Каждый вечер он тайком непременно делал записи в
дневнике, сам не зная зачем, потому что сказать ему было нечего и писал он
сущие пустяки. Страсть к писанию была у него наследственной манией -
вековой привычкой французского провинциального буржуа старой, несокрушимой
породы, который с идиотским, доходящим до героизма упорством подробно
записывает для себя все, что он видел, говорил, делал, слышал, ел и пил, и
так каждый день, до гробовой доски. Для себя. Ни для кого другого. Никто
никогда этого не прочтет. Он это знает и сам никогда не перечитывает своих
записей.


Музыка, как и религия, служила для Оливье прибежищем от чересчур
резкого света дня. Оба, брат и сестра, были в мать - музыкальны от
природы, особенно Оливье. Впрочем, их музыкальный вкус оставлял желать
лучшего. Некому было развить его в этом захолустье, где единственной
музыкой, которую доводилось слышать, были военные марши или, в лучшем
случае, попурри из Адольфа Адама в исполнении местного духового оркестра
да еще романсы, разыгрываемые на церковном органе, и фортепианные
упражнения буржуазных барышень, бренчавших на расстроенных инструментах
несколько полек и вальсов, увертюру из "Багдадского калифа" или из "Охоты
молодого Генриха" да две-три сонаты Моцарта, всегда одни и те же и с
одними и теми же фальшивыми нотами. Это составляло непременную программу
званых вечеров. После обеда всех, кто обладал какими-нибудь талантами,
приглашали осчастливить общество: те сперва смущались и отказывались,
потом уступали настояниям гостей и исполняли наизусть свой коронный номер.
А гости наперебой восхищались прекрасной памятью исполнителя и его
"виртуозной" игрой.
Без такого представления не обходился почти ни один вечер, и это
портило детям все удовольствие парадного обеда. Когда их сажали играть в
четыре руки неизменное "Путешествие в Китай" Базена или пьески Вебера, они
еще не очень робели, потому что были уверены друг в друге. Но когда
приходилось выступать одному, начиналась настоящая пытка. Антуанетта
здесь, как и во всем, оказывалась храбрее брата. Хотя ей смертельно не
хотелось играть, она знала, что увильнуть не удастся, и скрепя сердце, с
независимым видом усаживалась за рояль, стараясь как можно быстрее
отбарабанить свое "Рондо"; некоторые пассажи смазывала, на других
сбивалась, останавливалась и, повернув голову, произносила с улыбкой:
- Ах, боже мой, забыла... - Потом, не долго думая, перескакивала через
несколько тактов и доигрывала до конца.
Окончив, она откровенно радовалась, что отбыла повинность, и, когда
возвращалась на свое место под гул похвал, говорила, смеясь: