"Ромен Роллан. Кола Брюньон" - читать интересную книгу автора

пруд), я стал ее мужем. С тех пор она моя, добродетель у меня в доме. А
она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня
бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то бы-
ло: я слишком ценю свой покой и не настолько глуп, чтобы из-за слов
огорчаться хоть на грош. Идет дождь - пусть идет. Гремит гром - пою на
весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во весь рот. Почему бы ей не
орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не желаю.
Завел жену - забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я буду тя-
нуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и не
покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть себе чирикает: у
всякого своя музыка.
Впрочем, в лад ли звучат наши инструменты, или не в лад, мы, как-ни-
как, исполнили с их помощью несколько недурных вещиц: дочку и четырех
молодцов. Народ все прочный, хорошо слаженный; я не жалел материала и
труда. Однако единственная из всего выводка, в ком я вполне узнаю свое
семя, - это моя плутовка Мартинка, моя дочка, скотинка! Немалого стоило
мне мужества довести ее до замужества! Ух, наконец-то она угомонилась!..
Полагаться на это не очень-то следует; но теперь мое дело сторона. До-
вольно я стерег и берег. Теперь моему зятю черед стеречь. Флоримон, пе-
карь, охраняй свою печь!.. Мы всегда спорим, всякий раз как встретимся;
но ни с кем мы так не ладим, как друг с другом. Славная девушка, рассу-
дительная даже в своих сумасбродствах, и честная, но только честностью
веселой: потому что для нее худший из пороков - это то, что скучно. Труд
ей не страшен: труд-это борьба; борьба-это удовольствие. А она любит
жизнь; она знает, что хорошо; как я: это моя кровь. Но только я, пожа-
луй, слишком расщедрился, когда ее создавал.
Мальчики удались мне не так. Мать подмешала своего, и тесто скисло:
из четырех двое - богомолы, как и она, вдобавок - враждебных толков.
Один все время трется среди постных рож, попов, святош; а другой - гуге-
нот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий - солдат, вою-
ет, шатается неведомо где. А что касается четвертого, то это - ничто,
как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при одной
мысли о нем. Я узнаю свое племя только с вилкой в кулаке, когда мы си-
дим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все ра-
ботают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся дюжина челюс-
тей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое
дно.
После движимости обратимся к дому. Это тоже мое детище. Я его выстро-
ил кусок за куском, и даже не раз, а три раза, на берегу ленивого Бевро-
на, жирного и зеленого, полного травы, земли и навоза, при въезде в
предместье, по ту сторону моста, который, как прилегшая такса, мочит
брюхо в воде. Как раз напротив возвышается горделивая и легкая башня
святого Мартына, в вышитой юбочке, и цветистый портал, к которому ведут
черные и крутые ступени Старого Рима, словно в рай. Моя скорлупка, моя
халупка расположена вне стен: так что всякий раз, как с башни завидят на
равнине неприятеля, город запирает ворота, и неприятель является ко мне.
Хоть я и не прочь покалякать, но без этих гостей я мог бы и обойтись.
Чаще всего я ухожу, оставляю ключ под дверью. Но, когда я возвращаюсь, я
иной раз не нахожу ни ключа, ни двери: всего-навсего четыре стены. Тогда
я отстраиваюсь. Мне говорят: