"Мишель Рио. Архипелаг" - читать интересную книгу автора

отношения заранее настроили меня в вашу пользу. Но прежде это были только
слова. А теперь вы здесь. И меня к вам тянет. Я не подозревала, что
разбудить во мне желание может ребенок.
Ни одна из знакомых мне девушек-сверстниц, с которыми, впрочем скорее
всего в силу общепринятых норм, я поддерживал вполне невинные отношения,
никогда не изъяснялась со мной так напрямую. Я был тем более взволнован, что
это говорила взрослая женщина: Но чтобы не впасть в столбняк, который сразу
показал бы ей, сколь нов для меня этот опыт, я ухватился за слово, задевшее
мое
самолюбие.
- В ваших последних словах есть какая-то материнская двусмысленность.
Очевидно, для вас граница, отделяющая ребенка от взрослого, проходит между
семнадцатью и восемнадцатью годами?
- До чего же вы обидчивы. Вам прекрасно известно, что у Алана нет
возраста. Вы соответствуете своему, во всяком случае в некоторых отношениях.
Двусмысленность была только в словах, но отнюдь не в мыслях. Но даже если бы
так? Что в этом дурного?
Меня удивило совпадение между этим вопросом и утренними событиями;
случайность это, подумал я, или Алан рассказал ей о нашей стычке и о том,
чем она была вызвана. Как бы то ни было, разговор принимал тягостный для
меня оборот, надо было положить ему конец. И я тупо сказал с развязностью,
настолько наигранной, что тут же сам себя проклял:
- Мне нравятся ваши ноги.
И покраснел. Второй раз за день в сходных обстоятельствах., хотя и по
разным причинам, я почувствовал себя смешным и уязвимым - ненавижу
отрочество. Но мадемуазель Аткинс не выказала ни удивления, ни иронии. Она
посмотрела на меня, казалось ожидая продолжения. Я не знал, что делать. Я
восхищался тем, как легко она лавирует в хитросплетениях искренности и игры,
как свободна она от гнета самолюбия - свобода эта надежнее всего
гарантировала от боязни попасть в смешное положение. Тем сильнее ненавидел я
собственную неискушенность, из-за которой я считал свое поведение глупым, не
зная, в чем себя винить - то ли в неуместной сдержанности, то ли в натужной
дерзости. Не умея сделать подлинный выбор, я прибег к иллюзорному - то есть
к бегству. И вышел из медпункта.
В задумчивости я поднялся к себе на четвертый этаж, где были
расположены комнаты учеников. За день на меня обрушилось слишком много
событий, они почти физически меня придавили, бремя тревоги, казалось, мешает
мне свободно дышать, стесняет движения. Я был заворожен влюбленностью в
женщину, которая почти не обратила на меня внимания, а по отношению к другой
испытывал властное желание, родившееся в той зыбкой атмосфере, в которой
слово, упоительно переплетая притворство с подлинным вожделением, приобрело
в моих глазах совершенно новую власть. И в откровении этом проглядывала
бездна. И, однако, обе эти женщины в каком-то смысле оставались образами
выдуманными, в самой их плоти, приблизиться к которой мне мешала
недосказанность и робость и которую оживляла сценография воображения,
стремящаяся разжижить точное воспоминание о фактах, - в самой их плоти было
что-то бестелесное. Но они приводили меня к образу более осязаемому, более
реальному и весомому - к образу Алана. Они были связаны с ним ходом мысли,
усугублявшей предательство и развращенность обидой и печалью.
Я встретил его в бесконечном коридоре четвертого этажа. С полотенцем