"Саша Резина. Невыдуманная и плохая" - читать интересную книгу автора

Две тысячи лет еще раз пройдут- не заметишь, а мне- шестьдесят-
нескоро...

Третья строфа

Нана

Если Леша был молодым стариком, то Эдна Родионовна- старой девочкой.
Все в ней выдавало комсомолку с диссидентской претензией.
Когда я думаю о советской псевдо-интеллигенции- с отчетливым душком
кээспятинки, я уверена, что они были неотъемлемой частью совка. И их
драматичная чеканка слов при чтении Серебра, и заламывание рук и глаз со
слезками, и свечечки квартирников - все в них такое игрушечное, деревянное,
как и их подвязанные ленточками гитарки. Было необходимо дать людям иллюзию,
что они сопротивляются, и в то же время сохранить в них эту
гитарно-деревянную душу. Посему 80-е породили целую стопищу виниловых
пародий на живой дух.
Муж звал ее Наночкой, осознавая со всей безысходностью, что женился на
вечной девочке. Она считала себя делателем эпохи, не понимая в ней ни
просроченности ни кустарной пошлости. Она читала Цветаеву, словно вбивала
гвозди, и Ахматову - словно размазывала сопли. Муж умилялся, мы завидовали.
Цветаевой и Ахматовой, разумеется. Любую, даже самую незначительную фразу
("Дети, пора начинать") она произносила, старательно выговаривая каждый
слог, будто забыв, где кончается Ахматова и начинается ее бестолковая,
местами смешная, судьба.
Самая противная дура - из разряда тех, которые считают себя мудрецами,
она набивалась всем нам в наставники и играла материнские любови к каждому.
С особым участием она сообщила мне как-то раз, когда я призналась ей
как подружке, что мне нравится Витька Волосянов (друган Лешки), что
"Галочка, что ж ты выбрала единственного, кто влюблен не в тебя. А в Нелю
Суханько".
Это инфантильное ехидство соперницы ставило ее на одну ступень с
шеснадцатилеткой- со мной- но она этого не понимала. А все дело было в том,
что помимо прочих, в моих тайных воздыхателях числился ее
бабник-переросток - муж - наш местный техник Евгений, который был призван
заказывать и чинить для школы компьютеры, магнитофоны и прочая, а вместо
этого не отставал от окружающего его общества, и тоже писал. Много и
бессмысленно. Но настолько мудрено, что мы верили на слово Эдне Родионовне,
что это гениально. А ведь и от дядьки-ремонтника и от поэта в нем осталось
только запойное пьянство.
Мы звали его просто - Женькой. А ее просто - Нанкой.
Когда я отдавала Нанке для "вычитывания" свои общие тетрадки со
стишками, то получив их назад с ее "галочками", "плюсиками", "минусиками" и
замечаниями вроде "последнее четверостишие очень хорошо, остальное сыро",
неизменно находила на пустых местах приписки загогулистым почерком и
обязательно алыми чернилами (тут сказывалась Женькина мечта руководить). "Но
девочке одной пожалуй, я вдруг скажу, что радость в ней, Прощай, кричу,
какая жалость- нам не догнать ушедших дней..."- читала я в своей тетрадке.
- Сильный очень человек - наша Лелька, - перебирая какие-то рукописи, и
перекладывая их с места на место, говорила Эдна Родионовна, пока Леля спала