"Герберт Розендорфер. Латунное сердечко или У правды короткие ноги" - читать интересную книгу автора

- Конечно, меньше, - заверила его Рената - ей просто надо было
выговориться.
Дай-то Бог, подумал Кессель.
Вследствие слишком явного преобладания акустических проявлений ребенка
над оптическими Альбин Кессель почти не запомнил, как этот ребенок выглядит.
Единственное, что он заметил, было полное несходство черноволосой матери с
более чем белокурой дочерью.
Впрочем, возможностей насмотреться на ребенка у Кесселя в течение
нескольких следующих недель было предостаточно, и он очень скоро убедился,
что ребенок не только слишком мал для своего возраста, но и обладает
бледной, почти совершенно белой кожей - если не считать нескольких колоний
красноватых прыщей, расположенных под глазом, возле рта и на шее. "Прыщи -
это не беда, - объяснила Рената - Это пубертатный период, у меня они тоже
были. Это у нее от меня". Колонии прыщей перемещались с места на место,
однако их число оставалось постоянным. "Совсем как у меня, - призналась
Рената - Они пройдут годам к четырнадцати-пятнадцати. Кстати, неправда, что
она совсем на меня не похожа: форма головы у нее совершенно моя". Рената
нашла свою детскую фотографию и показала Кесселю. Кессель не сказал ничего.
Со снимка на него смотрела темноволосая девочка с узким, тонким лицом,
несмотря на пухлые детские щечки. У Керстин же голова была почти круглая,
череп, скорее, широкий, чем длинный, нос, хоть и маленький, походил на
картофелину, торчавшую прямо посреди лица без всякого переносья (в семействе
Вюнзе, как Кессель узнал позже, об этом было принято говорить "задорный
курносенький носик"), а подбородок был исчезающе мал, но зато заострен -
единственная деталь, нарушавшая все шарообразие. Самой же выдающейся (в
буквальном смысле) деталью этого детского личика был рот, выпяченный вперед
наподобие воронки или шланга. Вслух Альбин Кессель ничего не сказал, но про
себя решил, что это от беспрестанного говорения. Рот, он ведь тоже
разнашивается.
Художник Вермут Греф, один из лучших друзей Кесселя, единственный, к
кому Кессель ходил на "вторничные исповеди", чтобы покаяться в грехах и
пороках, Вермут Греф, не только обладавший на удивление ясным умом, но и
умевший находить краткие и в то же время поразительно емкие формулировки для
всех явлений окружающего мира и повседневной жизни, увидел Керстин в
четверг, 29 июля, когда Кессель с ребенком шли к книжному магазину встречать
Ренату. Магазин был уже в пределах видимости - Кессель столкнулся с Грефом
на углу Сальватора и Театинерштрассе, - поэтому ребенок пошел вперед, не
умолкая ни на минуту, а они успели обменяться несколькими словами.
- Это чей ребенок? - поинтересовался Греф.
- Это новая дочь Ренаты, - сообщил Кессель.
- Почему "новая", ей же на вид лет десять?
- Двенадцать, - поправил Кессель. - Не для нее новая, а для меня.
- А-а, - протянул Греф, глядя вслед удаляющемуся ребенку.
- Ну, и как она тебе? - спросил Кессель.
- Она похожа, - сказал Греф, - на оскорбленную каракатицу.

Метаморфозу, происшедшую с табличкой на входной двери, Кессель заметил
только перед отходом ко сну. У Кесселя была привычка выглядывать за дверь
перед тем, как запереть ее на ночь. Он выглядывал на лестничную площадку и
лишь после этого закрывал дверь, накидывал цепочку, запирал замок на два