"Жизнь, она и есть жизнь..." - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

12

Не подошел — скользнул бронекатер Манечкина и не к мосткам, где швартовались все, а без единого толчка вполз на пески, выбеленные солнцем и ветрами всех румбов. Бригадное начальство, которому по радио доложили о случившемся, уже ждало их и, едва катер плотно сел на пески, поднялось на палубу. Контр-адмиралу Дронов с Красавиным пробоину показали, доложили, что успели сделать для спасения катера.

Контр-адмирал, внимательно осмотрев пробоину и выслушав не только Дронова с Красавиным, но и лейтенанта Манечкина, всему личному составу бронекатера объявил благодарность, всем без исключения пожал руку. Он же и сказал, что днище свое они распороли о паром с танками, который минут за тридцать до их прихода именно там утопили фашисты. И еще добавил, прощаясь:

— Как видишь, от первоначальной моей задумки один пшик остался. Но это ли в жизни человека главное?.. Просто замечательно, когда у человека чиста гражданская совесть.

Ушло начальство — матросы спросили: а что такое за штука гражданская совесть, с чем ее едят? Дескать, совесть — это очень даже понятно, совесть воина, честь его — и того больше. Но при чем в сегодняшней обстановке гражданская совесть?

Лейтенант Манечкин честно признался, что впервые слышит такое, сочетание слов.

— Может, намек на скорую демобилизацию, — начал было Ганюшкин и тут же сам себя опроверг: — Нет, вам, как тому солдатскому котелку, еще вкалывать и вкалывать.

— Скорее всего, адмирал напомнил нам, что самое высокое звание, любого человека — гражданин, — начал лейтенант Манечкин, но Красавин бесцеремонно перебил его с горькой иронией:

— Гражданин начальник — куда уж выше.

— Зачем бросаться в крайности, зачем передергивать? — возразил лейтенант Манечкин. — О большом, о главном значении этого слова мы всегда помнить должны.

Сказал это, а подумал о том, что до сегодняшнего дня не удосужился он, лейтенант Манечкин, узнать у бригадного начальства, снята с Красавина судимость или нет; ведь, если память не подводит, почти месяц назад ходатайство об этом ушло в Москву или еще куда.

В это время на палубе бронекатера и загрохотали ботинки ремонтников — мичмана и семи матросов.

Почти двое суток с короткими перерывами для еды работали матросы-ремонтники и личный состав бронекатера. Настолько измотались, что, наложив последний сварочный шов, вповалку грохнулись на рундуки и так крепко уснули, что проспали приход контр-адмирала. Правда, как потом рассказывали те, кто сопровождал его, он, чтобы не потревожить их сон, сразу же перешел на еле слышный шепот. Но все равно разве это нормальное явление, если матросы кожей своей не почувствовали присутствия высокого начальства?

Как могли добротно отремонтировали бронекатер, и он снова стал еженочно бегать в осажденный фашистами город.

Вроде бы все было по-прежнему на переправах, но уже скоро лейтенант Манечкин почувствовал, что зарождается, крепнет с каждым днем и что-то новое. Прежде всего — непоколебимая убежденность, что фашистские полчища остановлены, что дальше им хода нет. И не будет!

Не только лейтенант Манечкин, очень многие поняли, что обязательно победят в этой битве, разразившейся на берегах Волги. Поняли, что победа уже где-то рядом, что она невероятно близка, но не позволили себе расслабиться: по-прежнему упорно работали на переправах, по-прежнему яростно шли на бой с врагом.

Единственное, что не нравилось лейтенанту Манечкину, что он осуждал открыто, — некоторые матросы настолько пропитались самоуверенностью, что осмеливались высказывать свое недовольство командованием. И непосредственным, и тем, которое больше из Москвы и не боями, а сражениями руководило. Дело в том, что матросы собственными глазами видели на левом берегу свежие дивизии и полки, стоявшие в полном бездействии, когда в Сталинграде горстки советских солдат из последних сил цеплялись за груды битого и задымленного кирпича или просто за подмерзшую землю; упорно полз еще и слушок, будто севернее и южнее Сталинграда наших сил скопилось и того больше. Спрашивается, почему наше командование немедленно не бросит в бой эту огромную силищу? Неужели все еще опасается фашистов, не верит, что здесь они безвозвратно сломлены?

Эти мысли высказывали вслух. Конечно, не в бою, а потом, когда в землянках коротали дневные часы. Самое же удивительное — политработники, при которых, случалось, возникали эти разговоры, почему-то в ответ только и бросали, что всякому овощу свое время.

С конца октября жили в землянках, подготовленных в начале лета, подготовленных без спешки и поэтому добротно. Отогревались в землянках у печек-буржуек и думали, говорили о том, что ходить в Сталинград с каждым днем становится все труднее и труднее. Из-за морозца, который норовил ледяной коркой покрыть катер, из-за снега, слепящего глаза. Особенно же тяжело, можно сказать невыносимо, плавать стало, когда по Волге сначала редкими и еле заметными островками, а потом почти сплошным потоком пошло сало. Оно не только крало скорость и ухудшало маневренность катеров. Оно забивало приемники забортной воды, и моторы перегревались, при малейшем недогляде могли выйти из строя. Но желание работать на переправах было столь неодолимо, что на некоторых катерах находились добровольцы, ложившиеся на палубу и пальцами выдиравшие ледяное крошево из приемников забортной воды. Гребни волн, срываемые ветром, обрушивались на них, и люди примерзали к палубе, становились похожи на ледяные глыбы, но не уходили с боевого поста, который сами себе выбрали.

19 ноября сала Волга несла сравнительно немного, и лейтенант Манечкин с товарищами вполне терпимо и ночь отработали на переправе, и вернулись на место своей стоянки. Только заглушили мотор, не успели и почувствовать окружающую тишину, как земля задрожала мелко-мелко. В тот же миг яркие сполохи заиграли на серых тучах, нависших над правым берегом Волги, севернее и южнее Сталинграда заиграли.

Чтобы в катерном журнале увиденное зафиксировать предельно точно, лейтенант Манечкин глянул на часы. Было 7 часов 30 минут.

Еще переглядывались, остерегаясь дать волю своей догадке, а тут до них и докатился даже не залп, а мощный рокот, порожденный множеством орудий.

Потом, когда исчезли последние сомнения, лейтенант Манечкин, дав волю нахлынувшим чувствам, обнял всех матросов поочередно, всех поздравил с началом конца великой битвы. И как-то так, помимо его воли, случилось, что Вера попалась ему на глаза последней. Значит, самой судьбой было определено им, прижавшись друг к другу и оказавшись почему-то в полном одиночестве, простоять несколько дольше, чем было необходимо для официального поздравления.

А еще через час или около того приполз и радостный слух, которому поверили сразу и безоговорочно: войска Юго-Западного и Донского фронтов одновременно начали наступление, с такой силой и неожиданно ударили по линии фашистской обороны, что она кое-где дала трещины; дескать, пройдет еще совсем немного времени, и фашистские вояки попадут в такое окружение, подобного которому пока не зафиксировано мировой историей.

Очень радовались, можно сказать — ликовали, но с наступлением сумерек, как стало уже привычным, снова ушли на переправу. И проработали там всю ночь, хотя по реке не только сало косяками шло, но и отдельные льдинки и даже льдины беловатыми пятнами обозначались.

Вернулись на базу, не успела Вера приготовить общий завтрак — по ушам ударил грохот артиллерийских залпов здесь, на левом берегу Волги, грохот разрывов многих снарядов в городе, там, откуда еще минуту назад стреляли фашисты. А связисты, дежурившие у коммутаторов и на линии, уже шепчут доверительно: перешла в наступление 51-я армия Сталинградского фронта.

Многие матросы радостно чертыхнулись, кое-кто даже возопил, что вот, мол, оно, то время, когда наши овощи созревать начали!

Только стали успокаиваться — приполз слух, что двинулась вперед и 57-я армия. Минуло еще около двух часов — официально сообщили, что ударила по фашистам и 64-я.

Интересно, а какой приказ получила 62-я армия генерала Чуйкова, на которую они, моряки, и работали все эти месяцы?

А моряки флотилии по-прежнему работали на переправах. Куда посылали, там и работали. Вроде бы даже с еще большим напряжением всех сил, с еще большим ожесточением.

До 23 ноября военное счастье было включено в штатное расписание бронекатера лейтенанта Манечкина. А в эту ночь, едва он, разбрасывая носом сало и раздвигая льдины, пошел в первый рейс, оно сбежало куда-то. Потому, когда они подходили к правому берегу, случайный снаряд разорвался так близко, что мотор мгновенно заглох.

Матросы еще не все и не до конца поняли, что случилось, а лейтенант Манечкин уже прокричал в орудийную башню и Вере:

— Не стрелять! Не обнаруживать себя!

Правильно и своевременно отдал приказание: на черной воде бронекатер сейчас почти невидим.

А берег, припорошенный снегом, угрожающе близок. Единственное, что несколько успокаивает, — вроде бы наши здесь оборону держат.

Лейтенант Манечкин вглядывался в береговую черту, чтобы развеять последние свои сомнения. А течение знай себе несло бронекатер, несло. К песчаной отмели, на которой чернел остов сгоревшей там баржи-нефтянки. Около него Волга уже нагромоздила льдин. Хотя, пожалуй, это даже лучше, что течение прибьет бронекатер ко льду, а не к песчаной отмели: в этом случае под днищем обязательно должен будет остаться запас глубины. Мороз, если к утру наберет силу, может сковать с тем льдом? Правильно, может. А кранцы у нас на что? Мы их проложим между бортом катера и льдиной — вот и весь сказ. В самом худшем варианте, если уж очень мороз рассвирепеет, оставим ему кранцы, а сами убежим. Подумал так лейтенант Манечкин и поэтому, едва коснулись бортом льдины, сказал Ганюшкину:

— Вывали кранцы с левого борта и швартуйся. Так, чтобы в любой момент убежать можно было.

Скомандовал и проследил, чтобы Ганюшкин не забыл вывалить кранцы — две старые автопокрышки.

До берега — метров сто. До фашистов — около трехсот, Не больше. Заметят фашисты катер или нет? Если заметят…

В рубку входит Дронов и говорит:

— Поврежден мотор. Но будет исправен. А вот когда…

Чувствуется, ему хочется поговорить, может быть, поплакаться на свою судьбу-злодейку, но лейтенант настроен решительно, можно сказать — агрессивно, он отрывисто бросает:

— Пусть радист отстучит, где мы и что с нами.

Внешне чрезвычайно спокоен был лейтенант Манечкин, хотя, кажется, в любой жилочке его тела пульсируют вопросы. Самые различные, но все так или иначе касающиеся одного: что надо сделать, чтобы фашисты не обнаружили катер, не расстреляли, не утопили его?

И еще подумалось: просто прекрасно, что сейчас нет на катере ни одного солдата-десантника, что впервые за всю Сталинградскую битву он сегодня обязан доставить в город только боезапас и продовольствие.

Все члены экипажа находились на своих боевых постах. Лейтенант Манечкин — в рубке. Так предписывало боевое расписание. Да и ответ ждал на свою радиограмму. С нетерпением ждал, хотя знал, был уверен, что в нем только и будет сказано: «Принимаем меры спасению катера».

Принимаем меры… Что предпримешь для спасения бронекатера, если плавающих единиц сейчас в бригаде кот наплакал? Хочешь или не хочешь, а невольно вспоминается, что позавчера два бронекатера, продираясь через скопление сала, перегрели моторы, даже заклинили их…

Ответ на радиограмму, ответ за подписью командира бригады пришел неожиданно быстро и гласил: «Личному составу разрешаю на день перейти на берег, укрыться в блиндажах пехоты».

Сам контр-адмирал подписал эту шифровку…

Что ж, все понятно: чтобы спасти хотя бы личный состав, адмирал разрешает покинуть бронекатер. Пожалуй, правильное решение: наша промышленность сейчас темп уже набрала, она тебе какую угодно технику мигом сварганит, а вот солдата стоящего… Только он, лейтенант Манечкин, с катера не уйдет! И не потому, что намерен, начитавшись романов, погибнуть вместе со своим кораблем. Если быть откровенным, все проще, жизненнее во много раз: истории известны факты, когда корабль, покинутый командой без должных на то оснований, случалось, жил еще часы и даже сутки, тонул лишь потому, что в ничтожно малую пробоину, которую на покинутом людьми корабле некому было заделать, непрестанно поступала вода. С их бронекатером подобное никогда не случится!

А вот личный состав пусть уходит к солдатам на берег. Кто хочет, конечно. И он, лейтенант Манечкин, чтобы совесть у него была чиста, просто обязан собрать матросов и всем объявить решение адмирала.

Собрать личный состав? Да не такое сейчас время, чтобы даже самое короткое собрание проводить! И он дает Ганюшкину шифровку, наказывает ознакомить с ней всех. Под расписку ознакомить.

— А Гулько я сам скажу, — заканчивает он.

— Что скажете, Игорь Анемподистович? Интересное? Меня касающееся? — моментально игриво откликается она.

Захотелось вскарабкаться к пулеметам, обнять Веру и сказать, что ему будет невероятно больно, если с ней что-нибудь случится, что она одна такая на всем огромном белом свете. Ограничился тем, что сухо пересказал ей содержание шифровки и спросил, как она, Вера, намерена поступить.

— С вами на катере останусь, — без малейших колебаний ответила она с легкой грустью. И добавила, предваряя его вопрос: — Или я вашего характера не знаю?

Все матросы, словно сговорившись, отказались покинуть бронекатер. Об этом просто, буднично и одновременно с гордостью доложил вернувшийся Ганюшкии.

Итак, решение принято. Единогласно. Теперь для него, лейтенанта Манечкина, как для командира, самое главное — так командовать, чтобы уберечь от смертельных ударов и катер, и его личный состав. И сразу пришло в голову — надо немедленно замаскировать бронекатер. Чтобы по внешнему виду не отличался он от льдины, к которой течение его прибило, сейчас же замаскировать. И лейтенант Манечкин, почему-то понизив голос почти до шепота, позвал к себе Веру, Красавина, Дронова и Ганюшкина. Сгрудились они около него — ткнул пальцем в грудь Красавина и приказал:

— К пулеметам, вместо Веры. — И уже вдогонку: — Без моего приказания не стрелять!

Расправился с Красавиным — принялся за Дронова:

— Все простыни и наволочки, какие есть на бронекатере, тащи в носовой кубрик. И вообще пока поступаешь в полное распоряжение Гулько. И ты, Ганюшкин, с ним.

А Вере сказал тоже тоном приказа, но заметно мягче, душевнее:

— Из всего белого, что есть у нас на катере, нужно сшить полотнище. Хоть через метр стежок, но срочно сшить. Так что валяй.

Последние слова никак не соответствовали обстановке, но Вера будто не заметила этого. Взяв из прикроватной тумбочки, Стоявшей в бывшей командирской каюте, железную коробку из-под зубного порошка, в которой хранила нитки, иголки, наперсток, запасные пуговицы и прочее, что могло потребоваться женщине в любую минуту, она поспешно юркнула в носовой кубрик.

Теперь и вовсе один он, лейтенант Манечкин, оказался в боевой рубке бронекатера.