"Черный обелиск (обложка книги) " - читать интересную книгу автора

что он ненавидит, - это городской крематорий. Крематорий - нечестный
конкурент. Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не заработаешь.
Я смотрю на часы. Скоро полдень, и, так как сегодня суббота, я
заканчиваю свой трудовой день. Нахлобучиваю жестяной колпак на машинку,
уношу за занавеску аппарат "престо", на котором мы размножаем каталоги,
убираю образцы камней и вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим
воинам и с художественных надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы,
художник, заведующий рекламой и вообще вот уже целый год состою
единственным служащим нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
Предвкушая наслаждение, достаю из ящика стола сигару. Это черная
бразильская. Представитель Вюртембергского завода металлических изделий
утром угостил меня этой сигарой, а потом попытался навязать мне партию
бронзовых венков. Следовательно, сигара хорошая. Я ищу спички, но, как
обычно, коробок куда-то засунули. К счастью, в печке есть еще жар. Я
скатываю трубочкой бумажку в десять марок, подношу ее к углям и от нее
закуриваю сигару. Топить печку в апреле, пожалуй, уже незачем; это одно из
коммерческих изобретений моего работодателя Георга Кроля. Ему кажется, что
когда люди скорбят и им еще приходится выкладывать деньги, то легче это
сделать в теплой комнате, чем в холодной. Ведь от печали и без того знобит
душу, а если к тому же у людей ноги стынут, трудно бывает выжать хорошую
цену. В тепле все оттаивает - даже кошелек. Поэтому в нашей конторе всегда
жарко натоплено, а нашим агентам рекомендуется зарубить себе на носу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище -
только в теплой комнате и по возможности после обеда. При таких сделках
скорбь, холод и голод - плохие советчики.
Я бросаю обгоревшую десятимарковую бумажку в печку и встаю. И тут же
слышу, как в доме напротив распахивают окно. Мне незачем смотреть туда, я
отлично знаю, что там происходит. Осторожно наклоняюсь над столом, словно
еще вожусь с пишущей машинкой. При этом искоса заглядываю в ручное
зеркальце, которое пристроил так, чтобы в нем отражалось упомянутое окно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает
и потягивается. Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка
старинная, узкая, Лизу нам отлично видно, а ей - нас, и она это знает.
Потому и становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в
улыбку, сверкая зубами, она разражается хохотом и указывает на мое
зеркальце. Ее зоркие глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, что пойман с
поличным, но делаю вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя облаком
дыма, отхожу в глубь комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в окно, но не
смотрю на нее, а притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В
довершение посылаю ему воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку.
Она высовывается из окна, чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но
никого нет. Теперь усмехаюсь я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и
исчезает.
Собственно говоря, не известно, зачем я разыгрываю всю эту комедию.
Лиза, что называется, "роскошная женщина", и я знаю многих, кто охотно
платил бы по нескольку миллионов за то, чтобы наслаждаться каждое утро
подобным зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эта
ленивая жаба, вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно
уверена в своих чарах. Ей и в голову не приходит, что не всякий сто же
минуту возжаждет переспать с ней. Притом ей, в сущности, это довольно