"Записки фотомодели - стразы вместо слез" - читать интересную книгу автора (Бон Полина)Глава шестнадцатаяКогда телефон в моей дрожащей руке начинает напевать одну из своих идиотских мелодий, я подношу трубку к уху и слышу обеспокоенный голос Саши. Короткий вопрос: – Ты где? У меня нет ни сил, ни желания врать и придумывать истории о заболевших бабушках и дачах друзей. Я еще слышу жалобное поскуливание модели, лежащей внизу у ног обнюхавшегося кокаина уголовника, и звук рассыпанной картошки, катящейся по ступеням лестницы. Поэтому я просто говорю сквозь внезапно хлынувшие слезы о том, где я, с кем я и что здесь происходит. Я слышу далекий щелчок зажигалки и звук выдыхаемой струи дыма. Глухой и твердый голос произносит вторую фразу: – Не реви. И иди спать. Тебе никто ничего не сделает: я уже позвонил Лёне. Я закажу тебе обратный билет на завтра. Это значит, что кто-то позвонил Саше и рассказал о том, куда и с кем я уехала. А возможно, прибавил и еще что-то, о чем я пока не знаю. И я почти не сомневаюсь, что это сделала Виктория. Я бы не сказала, что такой поступок меня удивляет. Живя в диснейленде, перестаешь удивляться очень многим вещам. Меня скорее волнует отсутствие какого-то разумного объяснения поведению Виктории. Во всяком случае, желание убить Викторию появляется у меня не на яхте. Желание убить Викторию появляется позже. Своим ключом, который остался у меня с того времени, когда я жила здесь, я открываю дверь в квартиру Виктории. Откровенно говоря, я не знаю, зачем пришла сюда. Увидеть здесь Викторию я не ожидала: вряд ли она полетит из Канн вслед за мной, узнав о моем внезапном возвращении домой… Да, здесь еще остались мои вещи: несколько платьев, юбок и пара туфель, розданных моделям после показов, какие-то безделушки и старинное зеркало в затейливой серебряной оправе с ручкой, подаренное Марком в самом начале нашего знакомства, – со всеми этими вещами, за исключением, пожалуй, зеркала, я рассталась бы без особого сожаления. Но какая-то необъяснимая сила сегодня затащила меня сюда. И вот я одна созерцаю пустой дворец, на время оставленный Королевой-Поцелуй-Меня-в-Зад-Викторией… После убогой конуры Марка с облезлым темным паркетом, старыми бумажными обоями и тошнотворного цвета синей плиткой в туалете обиталище Виктории действительно казалось мне настоящим дворцом. Стоя теперь посреди зеркального холла с дверями в гардеробную, спальню и столовую, я понимаю, что блеск и очарование этих покоев несколько померкли на фоне других гостиных, столовых, кабинетов, в которых я побывала… Но в большей степени даже не поэтому. Я смотрю на предметы, которыми наполнена эта квартира, и понимаю, что все они не имеют никакого отношения ни к Виктории, ни к кому-либо еще. Они живут сами по себе. Ради себя. Их взяли, как реквизит на театральном складе, и поставили здесь как декорацию к какой-то неизвестно кем придуманной пьесе. Прозрачные стулья от Филиппа Старка. Круглая люстра, состоящая из одних стразов. Какие-то нелепые серебряные канделябры со свечами. Гравюры в золоченых рамах. Чья-то белая шкура на полу. И обязательный для всех диснейлендовских интерьеров белый кожаный диван. Сколько раз, разглядывая чужие, в том числе Сашины, апартаменты, я ловила себя на мысли, что все это создано НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЖИТЬ, а для чего-то другого… Вот только для чего? Публиковать фотографии своих квартир и домов в глянцевых журналах? Удивлять гостей? Эти мысли всегда занимали мое воображение. Но только сейчас, при взгляде на обстановку пустого дворца Виктории, мне становится почему-то по-настоящему грустно. Как только может быть грустно посреди пустой декорации, оставшейся после спектакля. «А ведь это и мой мир. Наш общий картонный диснейленд», – грустно улыбаюсь я своим мыслям. Но я расслабилась, а мне еще многое нужно успеть. Чтобы мой визит не был напрасным, я складываю в мешок для мусора свои платья, туфли, коробочки со всякой мелочью… Я собираю все это так, как собирала бы разбросанные листы бумаги или хлам – просто потому, что, как мне представляется, это нужно сделать. Единственная вещь, которую я не могу найти, это подаренное Марком зеркало. Оно почему-то кажется мне талисманом, который приносит удачу. Мне не хочется думать, что Виктория что-то сделала с ним или увезла с собой. Поэтому я открываю один за другим зеркальные дверцы шкафов в холле, потом перехожу в спальню и проверяю тумбочки в изголовье кровати и ящики какого-то невероятного комода, привезенного из Китая. Этот процесс даже доставляет мне удовольствие, как игра в детектива, который ищет важную улику на месте преступления. По мнению Виктории, настоящим преступлением являются семейные альбомы, непрокрашенные корни волос и джинсы из прошлогодней коллекции… Но я ищу не это. Открыв ящик антикварного бюро, я наконец нахожу то, что ищу. Серебряная ручка торчит из-под сваленных в кучу бумаг, которые высыпаются на пол, когда я достаю зеркало. Это квитанции, ежемесячные выписки по кредитным карточкам, присылаемые из банка, оплаченные счета за коммунальные услуги, распечатанные конверты и просто листки с чьими-то телефонными номерами и именами… Можно было бы оставить все как есть. Но мне кажется некрасивым и невежливым оставлять после себя беспорядок. Поэтому я встаю на колени и начинаю собирать разлетевшиеся бумаги. Я не сразу замечаю на некоторых из них свою фамилию. Словно я собирала большой пазл с изображением живописного замка или красивого парусника и вдруг нашла фрагмент, который напомнил мне часть какой-то детали на картинке… Я подбираю очередную квитанцию, и у меня вдруг возникает ощущение, что я вижу перед собой что-то знакомое. Я даже не сразу понимаю что. И только внимательно приглядевшись, начинаю осознавать, что вижу свою фамилию, напечатанную на квитанции об оплате коммунальных услуг. Мой мозг еще некоторое время отказывается воспринимать информацию, которую сообщают ему глаза. Я, наверно, очень глупо выгляжу, сидя на полу и непонимающе уставившись на чужую квартирную квитанцию, в которой по какой-то причине оказалась моя фамилия. Но постепено ко мне возвращается способность соображать. И рядом с отпечатанной на бланке своей фамилией я вижу имя. Это имя моего отца. Я снова превращаюсь в детектива, который сопоставляет события и факты. Виктория говорила, что живет в квартире, которая принадлежит ее любовнику. В квитанции, которую я держу в руках, написан адрес этой квартиры и имя моего отца… Это же элементарно!.. Задыхаясь от переполняющих меня чувств, я лихорадочно роюсь в уже собранных и еще разбросанных по полу бумагах в поисках других квитанций. Вот еще одна… Еще… И еще… Я подношу их к самым глазам, чтобы удостовериться, что это не галлюцинация, вызванная употреблением гиперицина. Но имя моего отца не исчезает, не рассеивается, как это бывает с галлюцинациями. Оно напечатано на всех оплаченных бланках скучными казенными буквами. И вот когда это становится для меня очевидным и все детали пазла вдруг складываются в одну картинку, именно в этот момент у меня возникает желание убить Викторию. Однако для начала я хочу отметить свое неожиданное открытие. Поднявшись на ноги, я начинаю быстро и беспорядочно ходить по квартире, как лунатик или человек, перебравший с экстази. Я пытаюсь понять, как мне устроить свой маленький праздник и с чего начать… Но на глаза мне не попадается ни одного подходящего предмета: в картонных диснейлендовских замках сложно найти что-то более тяжелое, чем фен, и более острое, чем щипчики для ногтей. Ни молотка, ни топора в пространстве, занимаемом Викторией, конечно, нет… Что ж, зато здесь есть масса посуды, которой никто не пользуется, потому что жрать дома считается дурным тоном. Я останавливаюсь в столовой и, оглядевшись, решаю, что это подходящее место для начала торжественной части. Открыв шкаф, в котором хранятся большие плоские тарелки, я достаю одну из них и с наслаждением запускаю ее в покрашенную в нежный бежевый цвет стену столовой. Ударившись, она взрывается, как граната, разбрасывая в стороны брызги острых осколков и облако пыли от разбитой штукатурки. На несколько секунд я глохну и в воздухе повисает сплошной звон. Вторая тарелка отправляется вслед за первой. Пыль, осколки и звон оседают в плотном от моей ярости воздухе. С остервенением и наслаждением я вдребезги разбиваю предметы из мира Виктории Дольче, вымещая на них всю свою обиду и злобу. Впервые в жизни я начинаю понимать маму. Если не можешь уничтожить того, кто сломал твою жизнь, разбей, взорви, растопчи его мир! Только это приносит облегчение. Каждая втыкающаяся в стену тарелка – это мой удар, который я посылаю отцу и Виктории, разрушившей мою семью. Я вспоминаю дни, когда дома было нечего есть… Я вспоминаю чувство унижения, когда мама была вынуждена умасливать церковных матушек и приходских старост, улыбаться, упрашивать, умолять, чтобы добыть нам еду и одежду… Я вспоминаю безжизненное тело мамы, валяющееся на диване, как сломанная кукла, потому что она снова наелась снотворного и непонятно – умерла она или просто спит, закатив глаза… Я вспоминаю, как после пожара отец, к которому мать пришла за помощью, уходит в дом, закрыв за собой дверь и оставив ее на улице… Я вспоминаю косые взгляды одноклассников на мои заштопанные блузки и кофты… Я вспоминаю… Всей посуды вашего сраного диснейленда не хватит, чтобы выместить все то, что причиняет мне боль! Когда плоские тарелки заканчиваются, бежевая стена представляет собой жалкое зрелище, а пол столовой покрывают отлетевшие куски штукатурки и авангардная мозаика из посудных осколков. Покончив с тарелками, я возвращаюсь в спальню. Теперь я смотрю на эту комнату новым взглядом! Взглядом ребенка, чей отец платил «щедрые» алименты в размере трехсот рублей на трех своих детей! Вот, значит, на что нужны были папочке деньги! На широкую кровать с позолоченными ампирными завитками, которая отлично смотрелась бы в будуаре какой-нибудь аристократки-нимфоманки позапрошлого века, а теперь выглядит просто смешной и безвкусной подделкой. На шелковые покрывала с черно-золотыми узорами в стиле Интересно, занимался ли отец с ней сексом в этой постели? Или просто купил квартиру и поселил в ней содержанку, которая ходила с ним по ресторанам, летала вместе с ним в отпуск, приезжала к нему домой? Интересно, кто все-таки обустраивал это гнездышко? Гравюры в золотых рамах – это, конечно, похоже на отца. А вот леопардовые драпировки – это явно уже Виктория… Просто поджечь эту квартиру было бы для меня недостаточной компенсацией за унижения детства. В моей голове вспыхивают картины прошлого, как кадры какой-то адской фотосессии. Я вспоминаю пепелище нашей квартиры и плесень на одежде… Я вспоминаю отслаивающиеся сальные обои расселенных старых квартир, в которых мы ютились… Я вспоминаю цвет и запах чужих матрасов… Я вспоминаю, как по ночам мое сердце сжималось от маминого плача за стеной… Я вспоминаю тяжелую тишину нашей еще не сгоревшей квартиры… Я вспоминаю все те мерзкие и страшные картины, которые мерещились мне, когда сестра не приходила ночевать… Я вспоминаю, как сквозь слезы и текущую из носа и разбитых губ кровь я, как умалишенная, звала на помощь отца, понимая, что он не придет, и человек, придавивший меня кулаком к постели, будет рвать мою плоть до тех пор, пока не устанет и не насытит свою звериную жажду… Вернувшись в столовую, соединенную с кухней, я беру самый большой нож, который только сумела найти. С этим ножом я снова иду в спальню и несколько минут молча стою у широкой кровати, обдумывая, с чего начать. Наконец, забравшись с ногами на покрывало, я начинаю потрошить постель. Взяв нож двумя руками, я с размаху вонзаю его в кровать и тяну по направлению к себе. Шелковое покрывало при каждом ударе разлезается, как открытая рана. Из образовавшихся дырок лезут синтетические волокна, вата и что-то вроде соломы… От каждого удара кровать вздрагивает и стонет. Я слышу, как нож, проткнув нежную кожу шелка, раздирает простыни, вспарывает тугие мышцы матраса, задевает кости пружин и каких-то хрящей-перегородок. Эти звуки доставляют мне истинное наслаждение. Для полного экстаза мне не хватает только крови. Но я знаю, что нужно делать. Еще раз сходив на кухню, я возвращаюсь с бутылкой вина. Я пью вино прямо из горлышка и, пьянея от алкоголя и злости, продолжаю вспарывать брюхо кровати. Когда моя рука устает наносить удары, я сбрасываю истерзанное покрывало и выливаю остатки вина на кремовые простыни. Растянутые рваные отверстия и резаные раны, приправленные красным вином, выглядят очень эффектно. Когда я заканчиваю с кроватью, мне в голову приходит новая мысль. И вот я уже в святая святых – в гардеробной Виктория Дольче. Я не могу покинуть эту квартиру, не заглянув в этот алтарь. На одну руку я вешаю наиболее дорогие и наиболее приглянувшиеся мне сумочки. Иссиня-черная из кожи питона от Я вспоминаю адские звуки, которые доносились из кухни, где мама выясняла отношения с Богом, миром и прочими «виновниками» того, что муж бросил ее одну с тремя детьми без средств к существованию… Теперь я могу попробовать, как это делается. Взяв в гостиной изящный торшер с конусообразным колпачком, соединенным с блестящей металлической стойкой подвижным кронштейном, я начинаю действовать. Колпачок мне приходится просто оторвать, отбив его ногой, потому что самой необходимой мне частью торшера является тяжелая металлическая подставка, которой заканчивается блестящая стойка. Взявшись за стойку, как за рукоятку какого-то фантастического молота, я опускаю круглую тяжелую подставку на поверхность большого стеклянного стола. Он раскалывается, как льдина, на несколько больших частей и сотни мельчайших острых брызг. Затем наступает очередь темного приземистого буфета с золочеными ручками. На нем стоит ваза в виде огромного коньячного бокала, в котором находится букет пошлейших красных роз, запакованных в целлофан и перетянутых кудрявой серебристой лентой. Мой молот опускается на эту вазу и вмиг превращает ее в мешанину воды, стекла и искалеченных растений. Разлетевшиеся по деревянной поверхности осколки я начинаю методично вколачивать в нутро комода до тех пор, пока верхние доски не проламываются, обнажая внутренности в виде лежащих в ящиках столовых приборов, салфеток, пепельниц и еще какой-то жалобно звенящей дребедени. Поднимая и опуская молот, я крушу все подряд, включая шкафы, стулья, похожую на черную надгробную плиту панель телевизора, вазы, канделябры, висящие на стенах золоченые светильники и гравюры в золотых рамах. Ядовитый дым продолжает наполнять то, что осталось от разгромленной резиденции королевы Виктории Дольче. Интересно, можно ли отравиться продуктами горения люкс-брендов? – думаю я. Это, пожалуй, могло бы стать одной из самых нелепых смертей, за которые присуждают Дарвиновскую премию… В моей голове выстраивается полный рейтинг самых нелепых смертей за последние три года… Но сейчас мне не до этого. Мне нужно торопиться. Зеркальное великолепие холла требует от меня особой сноровки и осторожности. Любое из огромных зеркал, достающих до подсвеченного скрытыми светильниками потолка, может легко отрубить мне руку, ногу или даже голову, как невероятная сюрреалистическая гильотина. Но умирать не входит в мои планы. Как укротитель, работающий с крупными хищниками, выставив вперед свою сияющую металлическую пику, я делаю стремительные выпады и отбегаю, уворачиваясь от сотен острых осколков, выстреливающих после того, как очередной зеркальный айсберг низвергается на каменный пол. Зеркальные иглы впиваются мне в ноги, из них течет кровь, и я оставляю неровные широкие следы. Когда-то я видела репродукцию старинной картины, на которой полуголый молодой и очень эротичный святой был прикован к столбу. Его тело было пронзено множеством торчащих стрел, и из ран аппетитными сиропными подтеками стекала рубиновая кровь. Сейчас я напоминаю себе этого святого, имени которого не запомнила. Покончив с зеркалами, я стою посреди квартиры, задыхаясь от усталости, напряжения и ядовитого дыма. Я не сразу понимаю, что за посторонний звук пробивается сквозь мое шумное дыхание, дым и тишину. Но тут до меня доходит, что это телефон. Не выпуская из рук свой молот-пику, я возвращаюсь в гостиную, где на чудом уцелевшем консольном (естественно, стеклянном) столике надрывается аппарат. Сняв радиотрубку, я молча подношу ее к уху. – Алло, Виктория? – слышу я знакомый голос и пытаюсь не верить самой себе. – Нет, это не Виктория. – Я превращаюсь в слух. И понимаю, что я все-таки не напрасно проделала всю сегодняшнюю сложную работу: это голос моего отца. – А кто это? – Легкое непонимание пополам с недовольством. О, какое знакомое настроение! Именно с таким настроением, папочка, ты шпынял меня и отвешивал подзатыльники, когда я прибегала к тебе вечером в кабинет, чтобы ты почитал мне. Я начинаю хохотать, как буйнопомешанная. – Это твой самый страшный кошмар, папочка! Твоя потерянная совесть, нашедшая тебя! Твой судный день! Я чувствую, что настал его черед не верить собственным ушам. – Карина?! – Остается только легкое непонимание. – А где Виктория? – Она умерла, папочка! – Весело и дико кричу я в трубку, отвечая только на второй его вопрос. – Она лежит в постели с проломленной башкой и ждет, когда ты приедешь и привезешь ей немножечко денег, чтобы купить новую голову. Мне совершенно неинтересно услышать, что он на это ответит. Поэтому я просто кладу трубку рядом с аппаратом, отхожу на некоторое расстояние, необходимое для удара, и, размахнувшись своим волшебным молотом, опускаю его на телефон. Удар получается более чем удачный и эффектный, потому что под тяжестью моей железной дубины разлетается не только телефон вместе с трубкой, но и стеклянная поверхность столика, установленная на кованом основании. Ощущая, как легкие жжет от ядовитого дыма, я спешу покинуть место расправы. Но напоследок с наслаждением еще раз размахиваюсь своим орудием и обрушиваю его на переливающуюся круглую люстру. Тяжелый град из кристаллов Вечером я прихожу в дом Саши. Он встречает меня, сидя с книгой в кресле. Изредка он поднимает глаза от страниц и задает дежурные вопросы. Односложно и как будто нехотя отвечает на мои. Напряженно молчит. Когда мы ложимся спать, он отодвигается на свою половину кровати и поворачивается ко мне спиной. Я долго лежу в темноте с открытыми глазами, чувствуя, как медленные горячие капли стекают по щекам на подушку, оставляя за собой жгучий след. Наконец я не выдерживаю. – Почему ты так поступаешь? – Мой голос в темноте звучит глухо и призрачно. – Как? – отзывается он эхом. – Так! Так, как ты сейчас ведешь себя со мной. Может быть, мне лучше вообще встать и уйти? Вместо ответа он садится на кровати, опустив ноги на пол, и, нашарив где-то в темноте пачку с сигаретами, закуривает. Сделав несколько затяжек, не поворачиваясь ко мне, Саша выдыхает вместе с дымом: – Скажи мне честно, ты отдалась ему? Там, на яхте, – добавляет он, уставившись в темноту. Мне почему-то снова становится дико смешно, как будто я действительно окончательно спятила. – А… Вот, оказывается, кем ты меня считаешь… Конечно, именно так и сделала: там отдалась, теперь к тебе приехала… – Да ладно, не юродствуй… Просто мне трудно поверить, что мужик не добился того, чего хотел… Теперь я смеюсь уже в голос. Нервно и зло. – Жаль, что тебя там не оказалось. А ты позвони этому уроду, спроси у него! Может быть, он тебе расскажет. Только ведь ты не позвонишь… И знаешь почему? Даже если бы он меня оттрахал там, прямо на палубе, на виду у всех, тебе бы все равно никто ничего не сказал. Потому что тебя все боятся. И на самом деле тебя беспокоит не то, что меня кто-то оттрахал, а то, что тебя поимел какой-то козел и что об этом теперь кто-то знает… И тут меня прорвало. Уткнувшись лицом в горячую мокрую подушку, я колочу кулаками по постели и кричу, кричу, кричу дико и бессвязно, не находя подходящих слов, чтобы высказать все, что кипит у меня внутри. Меня рвет словами и невысказанной обидой, болью, любовью, надеждой… Когда этот поток заканчивается, мне кажется, что от меня остается только тонкая, непрочная и пустая оболочка, которая лежит в постели среди скомканных простыней и одеял. |
|
|