"Анри Де Ренье. Сказки для самого себя " - читать интересную книгу автора

что в них не хватает чего-то главного, и звук фанфары, искажаясь, облекается
в хриплый крик!
Это трубят павлины со своей насести, высокого кедра возле каменной
плиты. Они выделяются, чернея среди красновато-серых еще сумерек; они - агат
на этрусском небе, и, кажется, они черны не потому, что обуглились в
пламенном костре заката, но потому, что обожжены собственным своим
сверканьем и пожирающей раскаленностью своих перьев.
Черные и вещие, они словно стерегут чью то могилу, и каменная плита
смотрит надгробием в этот вечер. Изветрелая его глыба нахмурилась и словно
отяжелела. Отвалишь ли ты, наконец, такую же давящую плиту, о непостижимо
утраченная, о подземельница, ты, кто больше жизни, кем овладеть можно только
в смерти, и кого я звал Евридикой!


Мне кажется, я так хорошо знал ее, живущую по ту сторону реки, и кого я
звал Евридикой. Это имя нравилось ей, и она улыбалась, слыша его, словно оно
будило в ней древнюю радость. Иногда, однако, она вздыхала, когда ее так
называли, так как древняя печаль таилась, может быть, в глубинах ее снов.
Она стояла на перепутьи между двумя рядами эхо; мне было неизвестно, куда
они влекли ее воспоминания, так как я ничего не знал о ее Судьбе; и пред
лицом ее красоты любовь моя довольствовалась ею одною. Но я не собираюсь
говорить здесь о своей любви и рассказывать о своих чувствах, я хочу лишь
вызвать образы, и из них нет более драгоценного для моей души, чем образ
Евридики. Одиночество мое служит лишь ее призрачному присутствию, и молчание
мое длится лишь для того, чтобы продлить жизнь ее голоса.
Я вижу вновь ее волнистые волосы на подушках, о которые она любила
опираться, так как красота ее, как всякая подлинно прелестная красота, не
лишена была известной томности. То были подушки, украшенные большими
вытканными цветами, искусно отдаленными от природы. К ним примешивались
мотивы плодов, гранатов, похожих на тюльпаны. Прекрасные плоды вздувались и
взбухали, а гибкие цветы располагались не столь подражательно, сколь
закономерно и разумно. Некоторые ткани бывали так легки, что прозрачность их
обнаруживала наполнявший подушки пух: белый пух лебедей Монсальвата, черный
пух лебедей Аида!
Под вечер она распускала гиацинтовую повязку, сдерживавшую ее волосы, и
иногда мы бродили в сумерках.
Чаще всего на ней бывало зеленое платье, яркого и свежего оттенка.
Серебристые отсветы переливались в зеленоватой ясности ткани. Полупрозрачные
эмалевые розы украшали его, отягощая складки и придавая им статуарную и
словно архаичную окаменелость. Вставка из драгоценных камней покрывала ее
грудь живыми каплями изумрудов и туманно-мертвыми опалами. Ноги ее бывали
необуты; платье слегка влачилось по теплому песку аллей сада, где мы
блуждали. Это была старая песчаная отмель, речная или морская. Маленькие
черепахи в желтой с черным чешуе там прогуливались. Там росли карликовые
лимонные деревья. Плоды их были мясистые, кисловатые, с привкусом горечи.
Лицо Евридики обладало странной красотой. Оно хранится во всех зеркалах
моих снов; ищите ее в ваших снах, так как она живет в каждом из нас,
бессмертная молчальница, таинственно прильнувшая.
Часто мы созерцали вместе сумерки, Евридика и я. В такие часы имя ее
звучало нежнее и мелодичнее. Слоги его звенели, как прозрачный ночной