"Феликс Разумовский. Сердце Льва - 2" - читать интересную книгу автора

упаси, Богородица, охаять кормление-то государево - не до харчей будет, язык
с корнем вырвут.
- Оглядывайся, оглядывайся, страдничий сын, тебе бы жрать только, - с
утра уже полупьяный десятский нахмурился, грозно засопел и зверем глянул на
Ивана Худобу. - Хорош задарма в тепле отираться, сбирай ватагу на порубку.
А какого рожна, спрашивается, собираться-то? Вот они пособники, все
тут, рядом, на соседних нарах: Митяй Грач с сыном, Артемий Матата, Никола
Вислый да братья Рваные - как ни есть земляки, орловчане, в войлочных
гречушниках да армяках, подпоясанных лыком. Вместе чай еще по весне перлись
сюда лесными тропами строить на болотине Чертоград, чтоб ему пусто было. Как
бы теперь здесь и окочуриться не пришлось.
Не дохлебав, обулись поладнее, сунули топоры за опоясья и во главе с
десятским тронулись. А чтобы греха какого не вышло, позади общества
притулился сержант - при шпаге, в мятом зеленом мундире, с ликом усатым и
зверообразным - Бориска Царев.
Несмотря на солнце день был свеж, близились, видать, звонкие утренники,
а там, глядишь, и до зимы рукой подать, неласковой, с морозами да метелями.
Охо-хо-хо-хо! Да и сейчас невесело было как-то на невских берегах, неуютно.
Черные воды бились о бревенчатые набережные, ветер с моря разводил волну, и,
шлепая по мокрым доскам, проложенным поперек бесчисленных луж, орловчане
вдруг враз закрестились, вспомнили приснодеву нашу заступницу непорочную. С
полсотни почитай народу, забравшись в стылую воду по пояс, вбивали сваи для
устройства пристани. Слышался надрывный кашель, ругань, иные, застудив
нутро, уже харкали кровью. "Господи, счастье-то какое, что древорубы мы", -
следом за десятским орловские вышли на Большую Першпективу, где затевалась
стройка великая: повсюду груды кирпичей, кучи песка, бунты леса, а уж
народищу-то. Стук топоров, смрад дегтярный и громоподобный лай десятских -
по-черному, по-матерному, до печенок.
На ближнем берегу безымянной речки, там где северные ветра шумели в
раскидистых еловых лапах, уже собралось порубщиков изрядно. Запаршивевших,
цинготных, бороды, почитай, с того Покрова нечесаны, одно слово - Расея
немытая. А дожидались всем обществом архитектора латинянина. Тот пожаловал
наконец: одетый не по-нашему, в накладных волосах девки незнамо какой, а в
зубах дымится зелье богомерзкое, суть трава никоциана, специально разводимая
в Неметчине для прельщения народа православного. Пожаловал, пожаловал, да не
один - на пару с высоченным, обряженным как на похороны кавалером: даже
рукоять англицкой, навроде палаша, шпаги была у того черной, агатового
камня, крестом. Пригляделись и ахнули, перекрестили пупки. Батюшки, мать
честна, так это ж сам Брюс, чертознай царский. Ликом мрачен, страшон,
смотрит исподлобья, предерзко. И чего ему тут? Ох не к добру пожаловал, ох
не к добру! Засобачились негромко десятские, выкатив глаза, сержанты взяли
на караул, а ученый нехристь с бережением развернул свиток плана, пополоскав
кружевной манжетой, наметил направление работ и вместе с Брюсом убрался,
изгадив утреннюю свежесть дьявольским табачным смрадом. Надобно было
проложить просеку ровно по речному берегу.
И пошла работа. Орловчане в рубке были злые - подернув правое рукавище,
поплевали в ладони и айда махть топорами, только пахучие смоляные щепки
полетели во все стороны. Прощально шелестя верхушками, валились в мох
столетние сосны, хрустко трещали ветки, где-то в стороне матерно лаял
десятский. К полудню Иван Худоба со своими вышел на поляну, похожую более на