"Лев Разгон. Непридуманное" - читать интересную книгу автора

Почему к Ивану Михайловичу Москвину? Ну, во-первых, потому, что самому
Ивану Михайловичу не была чужда вера в бесконечные возможности науки. А
кроме того, он еще с Петрограда был близок и всячески покровительствовал
организатору и директору ВИЭМа - Льву Николаевичу Федорову. Несомненно, это
был очень интересный человек. Со студенческой скамьи ушел на гражданскую
войну, вернулся коммунистом и явился к самому Ивану Петровичу Павлову с
просьбой взять его в свою знаменитую лабораторию.
Очевидно, было в Федорове, кроме нахальства, еще и что-то
привлекательное, ибо Павлов его к себе взял, и стал скоро Федоров
фактическим начальником всей павловской лаборатории. Не могу судить о
Федорове как ученом - вероятно, был он ученым незначительным, но
организатор был превосходный.
Идея создания ВИЭМа также принадлежала Льву Николаевичу. Ему,
может быть, не без участия Москвина, удалось зацепить внимание Горького
и вызвать жгучий интерес у Сталина. В катастрофически скорое время
возник огромный институт с многочисленнейшим штатом, неслыханными
привилегиями... Строился на окраине Москвы городок институтских
корпусов, уже кинулась пропагандировать наступающий небывалый
расцвет советской медицины целая армия лекторов, журналистов и
писателей.
Я плохо помню Гращенкова и других виэмовских деятелей, не оставил
у меня сколько-нибудь ярких воспоминаний и сам Лев Николаевич Федоров.
Но зато я оказался в плену обаяния и личности самого блестящего и
интересного человека во всей этой виэмовской компании - Алексея
Дмитриевича Сперанского. Когда я вспоминаю годы на Спиридоновке, я понимаю,
что никто из встреченных там людей (их было много, и все почти
они были значительными) не пленял меня в такой степени, как Сперанский.
Он был академиком, и о нем уже писали как о полубоге в науке. Но не
было в Алексее Дмитриевиче ничего того, что зовется "академическим".
Подчеркнуто простонародный, быстрый в движениях, с грубоватой, часто
малоцензурной речью, любовью к бутылке... Но это в нем соединялось с
глубоким пониманием и знанием музыки. Он был превосходный
виолончелист и рассказывал, что в голодные годы прирабатывал тем, что
играл в киношках. Но больше всего меня в нем поражало его знание
поэзии.
Он знал на память чуть ли не всю поэзию нашего века и после бутылки
коньяка мог часами читать стихи. И не какие-то из хрестоматии, а
Кузмина, Анненского, Соловьева, Блока, Гумилева... Очень любил Маяковского и
превосходно его читал.
Но, конечно, не только этим привлекал Алексей Дмитриевич. Было в нем
ощущение независимости. Независимости от начальства, от господствующих
мнений в науке и политике. Он вел себя в обществе мало сказать независимо
- грубо. Ему ничего не стоило оборвать речь какого-нибудь
значительного собеседника и сказать ему, что он порет чушь; он мог сказать
хозяйке дома, вставившей слово в спор о науке: "А ты, дура, куда лезешь? Что
ты понимаешь
в этом?".
На одной из посиделок у Горького он сказал Молотову, что тот еще не
научился государством управлять, а уже рассуждает о человеческом
организме... В том всеобщем конформизме, который уже пропитал всех и вся,