"Иштван Рат-Вег. Комедия книги [P]" - читать интересную книгу автора

Hie liber est scriptus,
Qui scripsit, sit benedictus.
(Копиисту - в завершение,
Боже, дай благословенье.)
Qui scripsit hunc librum,
Collocetur in paradisum.
(Переписчику в награду
Будут райские прохлады.)

На загробном воздаянии переписчики, впрочем, настаивали далеко не
всегда. Большинство их склонны были принять вознаграждение в этой жизни.
Известные стихи обнаруживают недюжинную практичность авторов:
Finito libro detur bona vacca magistro.
(Пусть писцу за книгу эту воздадут коровой.)

А у одного веселого переписчика практицизм соединился с идеализмом.
Прошение его звучало так:
Detur pro penna scriptori pulchra puella.
(Пусть писцу воздается девицей-красавицей.)

Так же когда-то была и прошла мода на приветственные стихотворные
послания, в которых друзья автора на все лады расхваливали только что
опубликованное произведение. Когда появилась драма Корнеля "Вдова"
("Veuve"), ни много ни мало тридцать хвалебных од ополчились на читателя,
чтобы исторгнуть из него слезы умиления. Пышные одеяния этого барочного
обычая сменились позднее серым сюртуком дельца. В одном переплете с книгой
печаталась якобы критическая статья, единственной целью которой было
безудержное восхваление необыкновенных достоинств произведения. Мне известен
только один случай, когда издателя смутила хватившая через край похвала и он
выбросил из рукописи рекламный панегирик. Впоследствии этот панегирик
нашелся и был опубликован в 1865 году в журнале "Amateur d'autographes"
(Любитель автографов) в номере от 15 мая. Текст в форме критики рекламировал
роман Бальзака "Шагреневая кожа". Привожу с сокращениями этот знаменательный
документ:
"Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками "Тысячи и одной
ночи", доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на
сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше
пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами
яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения,
восхитительный дурман которого и источает это произведение господина
Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей,
с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного
эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и
потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век - век, в котором он
живет. Чтение "Шагреневой кожи" можно сравнивать с чтением "Кандида"
Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь
XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову
без мозга; она - сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но
неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя
летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному