"Ирина Ратушинская. Серый - цвет надежды (мемуары)" - читать интересную книгу автора

них наверняка и убийцы, и воры. Но наш народ всегда называл каторжных
"несчастными". Несчастные люди, я их жалею, а они, наверное, меня. Нет, я
знаю о свирепых лагерных законах урок, о безжалостных расправах, об
издевательствах над слабыми... Но что в них есть и что-то другое - это я
уже никогда не забуду. Я буду апеллировать к этому другому, что есть и в
урках, и в тех конвоирах, и, может быть, даже в том, что заглянул сейчас в
глазок - сплю я или нет? Господи, спаси и помилуй мой несчастный народ!


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Два дня в лефортовской одиночке - и снова на этап. На этот раз, к
моему удивлению, меня запихивают в одну клетку с еще десятью женщинами. То
ли по недосмотру, то ли по нехватке мест. Я, разумеется, не протестую: новые
люди, новые встречи. Все наскоро знакомятся, рассказывают свои истории. Кто
- охотно, кто предпочитает говорить на другие темы. Старушку в углу клетки
зовут баба Тоня. Она почти все время плачет. Потом, когда уже едем,
рассказывает. Ей шестьдесят пять лет, и получила она четыре года за самогон.
- Не свисти, баба Тоня, - вставляет явно бывалая Лида с яркой помадой
на неумытом лице. - За самогон по первому разу четыре не лепят.
- То-то и есть, что не лепят, - плачет старушка. Сморкается она не в
носовой платок, а в беленькую тряпочку с необрубленным краем. - Всю жизнь
всем селом гнали, и никому не лепили. Ну, Мише-участковому дашь под праздник
красненькую - он никого и не трогает. А как Миша по пьяни в пруду утоп с
мотоциклом вместе - такого лешего прислали, прости Господи! Где и нашли...
Сунулся он ко мне перед Октябрьским праздником - знает, окаянный, что одна
живу, никто не заступится... Ну и надыбал... Я ему туда-сюда, а он нет,
говорит, акт писать буду. Ну, мне соседи говорят: дай ему четвертной, чтоб
не писал-то. Я как раз картошку продала, у меня было. Несу, подаю. А он,
леший, берет и новый акт пишет: теперь за взятку. И берут меня сразу по двум
статьям, уж как я просила-молила... А пока сижу, до суда еще, на самогон
амнистия выходит, а на взятки нет. Так мне судья и сказала: за самогон тебе,
гражданка, год, и шла бы ты по амнистии счас домой. А за взятку тебе четыре,
и поедешь ты в лагерь общего режима. - И снова плачет баба Тоня, утираясь
тряпочкой. У нее дом остался с огородом, а на огороде капуста. Мыслимое ли
дело ей прожить в лагере четыре года? Дали бы уже помереть в своей хате.
- Не плачь, баба Тоня, - утешают ее хором. - Общий режим - не
строгий, не помрешь. Везде люди живут. Ты старая, тебя обижать не будут. И
на швейку не пошлют, там здоровые нужны. Не реви!
Рассказывают про швейку: самое страшное там - тяжелый пошив. Это
значит, телогрейки, ватные штаны и солдатские шинели. Из сукна летит ворс,
вата летает клочьями, и всем этим дышишь. Кроме того, ткань обычно "с
пропиткой" - от этой химии на руках появляются язвы - чем дальше, тем
больше. Идешь с этими язвами к врачу, а она тебе: "Это от гомосекса" (от
лесбийской любви, значит).
- Я этим не занимаюсь.
- Ну, тогда - от полового голодания.
Всего две причины на все случаи жизни, и в обоих случаях заключенные
сами виноваты и нечего морочить врачу голову. Общая мечта - устроиться в
хозобслугу - на кухню, в уборщицы или как-нибудь еще. Хозобслуга живет