"Элеонора Раткевич. Одноногий бегун" - читать интересную книгу автора

- Возьму, - прошептал Шекких почти беззвучно. - Только не звени. Иначе
у меня голова лопнет, и мы оба тут останемся.
От обратной дороги у Шеккиха не осталось ни малейших воспоминаний. После
того как он снял меч со стены и сделал шаг-другой в сторону двери, боль
окутала его удушающей пеленой. Он и сам не помнил, как выбрался наружу, как
вернулся к своим. А ведь как-то он, несомненно, вернулся, раз уж в себя
пришел не в темнице, не в камере пыток и не на плахе за миг до оглашения
приговора, а в лазарете. Конечно же, в лазарете - иначе откуда бы взяться
этим встревоженным сосредоточенным лицам? И лица вроде бы смутно знакомые...
двое эльфов и один человек... человек, от которого привычно пахнет чем-то
очень и очень знакомым... кажется, Шекких имел обыкновение подтрунивать над
этим запахом... так и вертится привычная шутка на языке... вертится - и
опять ускользает... да погодите же, дайте вспомнить... ты напрасно так...
нет, не совсем эти слова он говорил... а, вот! Зря ты так целебными
снадобьями мажешься. От тебя и так любая хворь за тридевять земель убежит,
едва только учует, как от тебя чесночной настойкой разит. Верно, чесночная
настойка - вот как эта штука называется! А озабоченный человек, любитель
чесночной настойки, называется лекарь. Точно, лекарь. Вот только имени его
Шекких нипочем не может вспомнить - а самого лекаря помнит преотлично.
Забавный такой дядечка с кроткими кроличьими глазками, вечно под хмельком и
никогда - пьяный, и вечно при нем неразлучная фляга со жгучей настойкой.
Жестокое питье: хлебни разок - и у самого глазки кроличьи сделаются. Но
ремесло свое этот забавный дядечка знает отменно. Шекких не раз видывал, как
он спасал от верной смерти не только людей, но и эльфов. Самые что ни на
есть жуткие раны штопал. Кого он на ноги поставить не мог, тот уже три дня,
как помер, - остальные обычно подымались с одра болезни в полной исправе.
Забавно, право, что его позвали к Шеккиху - тот ведь и не ранен даже, так на
кой ему лекарь сдался? Смешно. Шекких и хотел засмеяться, но взамен
отчетливо и очень равнодушно произнес: "Хи-хи". Помолчал немного и уточнил,
глядя лекарю куда-то в подбородок: "Хи".
Лекарь несколько раз судорожно повел шеей, словно бы ему воротник не
только натер, но давно уже намозолил затылок.
- Лежи покойно, - произнес он, и Шекких торопливо закрыл глаза.
Почему-то люди часто закрывают глаза от нестерпимой боли, как будто боятся
узреть наяву нечто немыслимо ужасное, более жуткое, чем терзающая их боль.
Нечто такое, что одним своим видом убьет их... нет, не убьет, и даже не
лишит рассудка, и все же сделает что-то еще худшее, непоправимое... нет,
лучше не смотреть.
- Здесь больно? - осведомился лекарь, и Шекких рывком распахнул
свинцово тяжелые веки.
Нет, не стоило ему глаза закрывать! Тяжек в минуту пронзительной боли
даже самый неяркий свет - но стоило Шеккиху примкнуть глаза, отгородиться
темнотой, как боль повела себя совершенно непотребно. Она запрыгала, тыкаясь
то в висок, то в затылок, то в темя. Она старалась - и никак не могла -
поймать голос лекаря. С открытыми глазами Шекких видел хотя бы, как
шевелятся губы, издающие резкий запах чесночной настойки, - но он имел
глупость закрыть глаза, и голос разлился по темноте, разбился на плавучие
капли, разлетелся вдребезги. Он выпрыгивал из дальнего угла, валился с
потолка, выползал из-под кровати. Он был везде и нигде, прыгал, отскакивал
мячиком от стен, и боль металась вослед за ним - поймать, схватить,