"Богомил Райнов. Элегия мертвых дней" - читать интересную книгу автора

дыма зыбком пространстве корчмы всплывает лицо Гоши Свинтуса, круглое и
белое, как луна, и такое же, как луна, непроницаемое и безучастное, и я
слышу, как он говорит: "Жизнь, браток, - это дурдом, и каждый дурак,
оказавшийся в нем, спешит стать центром внимания, чтобы в свою очередь быть
растерзанным и раздавленным, а верх искусства состоит в том, чтобы втихаря,
на цыпочках прокрасться мимо этого бедлама и выскользнуть, выскользнуть в
небытие, откуда ты и явился на белый свет".
"Хватит, убирайтесь!" - грубо приказываю я Гоше Свинтусу и всем
остальным, плетущимся за мной, и они на мгновенье исчезают, все, кроме
старой проститутки, примостившейся, как всегда, за моим столиком, чтобы
угоститься рюмашкой коньяка. Она была слишком стара, чтобы кормиться своим
ремеслом, и добывала пропитание, подсаживаясь к столикам в надежде
пропустить за чужой счет рюмочку, а по возможности и другую, и в том случае,
если вы соглашались на вторую, она принимала ее под видом бутерброда с
маслом и брынзой, потому как человек, говорила она, должен думать не только
о душе, но и о теле. Мертвым безучастным голосом она рассказывала о своих
мытарствах, время от времени учтиво вставляя: "Я вам еще не надоела?".
Наверное, у нее было плохо с памятью или она любила приврать, во всяком
случае ее истории каждый раз звучали по-разному, но мытарства в общих чертах
были все теми же, и она мертвым голосом описывала, как ее, еще девчонку,
втянули в какую-то банду, где она, терпя побои и угрозы, переходила из рук в
руки, и как позднее, после безуспешных попыток сделать аборт, родила и ее
заставили бросить ребенка на одной из скамеек Люксембургского сада ("Я вам
еще не надоела?"), и как еще позднее ее засадили в грязный портовой притон и
отпустили лишь после того, как расходы на поддержание стареющего тела стали
превышать доходы от его эксплуатации ("Я вам еще не надоела?").
Надоела, говорю, и ты, и все остальные. Все это я уже знаю, убирайтесь
ко всем чертям, оставьте меня в покое. И порой они выметаются, правда, не
надолго, но тогда вновь слышишь свой собственный голос, подхвативший
бесконечный глухой монолог. С тех пор, как я себя помню, он течет и полнится
размышлениями, лирическими отступлениями и бессвязными картинами, становится
то муторным и хаотичным, словно растворяясь в зеленоватой мути аквариума, то
снова суживается и проясняется, и я совершенно отчетливо слышу свои слова о
том, что в настоящий момент происходит вокруг, будто это не ясно без всяких
слов, будто я веду за собой слепца - опять-таки себя самого, но которому все
нужно объяснять как слепцу. Это же нелепость, говорю я себе порой, ибо мне
кажется, что слепцов двое и они колобродят, объясняя друг другу то, что
вроде бы видят.
Это же полнейшая нелепость, но монолог продолжает течь и растекаться
тягучим замесом, выплескивается не только на настоящее, но и на будущее, и
иногда воронкой закручивается вокруг мысли о том, что могло бы случиться и
как было бы хорошо, случись оно на самом деле, вращается вокруг этой
навязчивой мысли, прокручивает ее снова и снова, снова и снова шлифует, дабы
сияние ее стало еще ослепительнее и заманчивее, но чем дольше он буксует на
ней, тем больше выхолащивает ее, и она меркнет и угасает, пока совсем не
исчезнет и не выйдет из обращения, чтобы смениться другой, которая в свою
очередь также попадет в ворох выцветших фотографий чего-то, не того, что
случилось, а того, что должно было бы случиться, но, разумеется, никогда не
случится наяву, фотографий неродившихся дел и событий.
Хотеть - значит мочь, гласит поговорка, и многие убеждены, что первым