"Богомил Райнов. Странное это ремесло" - читать интересную книгу автора

израсходовать остаток энергии.
Однако не только неизрасходованная энергия была причиной периодических
наших беснований. Я был в те годы очень одинок и застенчив и хотя не мог
пожаловаться на отсутствие приятелей, в трезвом виде не решался, или не
хотел, или не мог по-настоящему с ними сблизиться и раскрыть перед ними
нечто более сокровенное, нежели свои взгляды на основной вопрос философии.
На трезвую голову я стеснялся им читать даже свои стихи, сверстницы же
другого пола не вызывали у меня никакого интереса, я просто не знал, о чем с
ними говорить.
В дни, когда питейные заведения Софии были закрыты, я не находил себе
места и тщетно искал способа показать, на что я способен, ибо был убежден,
что способен на многое. Единственная возможность, какая иногда
подворачивалась, была публикация какого-нибудь стихотворного опуса в
результате долгих хождений по редакциям либо же временная работенка менее
возвышенного свойства.
Другое дело ночь. Склад у меня под окном, где весь день громыхали листы
железа и рельсы, наконец стихал. Ночная тьма прятала от моих глаз нищенскую
улицу с еврейскими лавчонками и гостиницей, где находили приют провинциалы и
местные проститутки. Я был один, меня окружала тишина - желанное одиночество
в обществе любимых поэтов, великодушно нашептывавших мне свои откровения.
Когда же одиночество становилось тягостным, а в кулаке неожиданно
оказывалась монета с профилем монарха, перед тобой открывалась совсем иная
ночь. В ней был алкоголь, и алкогольные мечты, и алкогольная смелость, и ты
свободно ораторствовал, читал стихи, спорил и обнимал за талию сидящую рядом
барышню. Все это - болтовня с приятелями, и любовь, и поэтические откровения


104

- было второсортным, но, как всякий эрзац, чем-то напоминало первообраз
и тешило, как всякая иллюзия.
Поэтому я любил сидеть в трактире, облокотясь о потемневший от времени,
залитый вином стол, извергал исповеди и сентенции, но поскольку даже в эти
часы пьяного отупения у меня не хватало смелости открыть то главное, чем
мне, в сущности, и хотелось поделиться с людьми, то я говорил о пустяках или
делился вымысла-ми, рождавшимися в моей нетрезвой голове, плел что попало,
до полного изнеможения, пытаясь гулом пустых фраз убедить себя в том, что я
не одинок. Иной раз, вынув из кармана помятые странички, я принимался читать
последние свои стихи - наизусть я читать не умел, всегда на какой-нибудь
строфе сбивался и останавливался, мучительно стараясь вспомнить, как дальше.
И хотя я прекрасно знал, что стихи не бог весть какие, в эти мгновения они
казались мне значительно лучше, чем на самом деле, и я произносил их все с
большим пылом, сознавая при этом, что завтра же эти строфы явятся мне
такими, какие они есть,- бледными, путаными, недоработанными. Поздно ночью,
когда мы выходили из трактира, я иногда отделялся от крикливой ватаги
друзей, направлявшихся к Борисову саду, и вместе с девушкой, которая весь
вечер сидела возле меня, исчезал во тьме. И вот тогда наступал тот миг
сердечной близости, которому посвящено такое множество романов, и мы
заходили на цыпочках, чтобы не разбудить квартирных хозяев, в чью-нибудь
студенческую квартирку и сидели там, не зажигая огня, потому что окна обычно