"Эдвард Радзинский. Игры писателей: неизданный Бомарше (fb2)" - читать интересную книгу автора (Радзинский Эдвард)

ОБЕД ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

— Итак, первая пьеса закончилась. Но только первая... Можно подвести итоги: граф, кардинал, королева и даже король неплохо сыграли в комедии Бомарше. Хотя, как и положено старомодному драматургу, я захотел хорошей концовки. Но вы, граф, оказались слишком посредственны, чтобы разрешить ее мне. Вам не хватило широты... но об этом позже.

— Вы умрете сейчас. Я клянусь!

— Вполне вероятно, граф. Но клясться не стоит, ибо об этом ведает только Господь. Но даже если Он разрешит вам это сделать, следует ли торопиться? Ибо осталась вторая пьеса — все с той же героиней, о которой наш доносчик — маркиз ничего не смог вам рассказать по причине неосведомленности. Но вы об этой пьесе хорошо знаете.»

— Вы хотите отложить дуэль, чтобы я ее выслушал? — мрачно сказал граф.

— Надеюсь, я не давал вам повода считать меня трусом?

— Выбирайте, сударь — шпага или пистолет!

— Шпага с моей комплекцией? — Легкомысленно-игривое настроение не покидало Бомарше. — Лучше пистолет. А как считаете вы, маркиз?

— Пистолет вернее... и современней. Бомарше обожает все современное. И ему, как покровителю воздухоплавания, умереть от старомодной шпаги как-то.. Погибайте от пистолета — вот мой совет, — усмехнулся маркиз.

— Прекрасно... Фигаро, пистолеты графу!

Фигаро торжественно открыл ящик красного дерева, стоявший на секретере — два пистолета с длинными дулами лежали на алом бархате.

— Вы возьмете свои или воспользуетесь этими? Они отличные... кстати, из одного из них я убил соблазнителя сестры.

— Воспользуюсь вашими, — сухо сказал граф.

— Проверите?

— У меня нет никаких сомнений. Зная вашу подлую страсть к интригам...

— Заряжайте. Любой из них ваш — на выбор.

— Мне все равно.

Демонстративно не глядя, граф взял пистолет.

— Думаю, мы упростим формальности, ибо у меня разыгрался аппетит, — сказал маркиз.

— Браво! У меня тоже, — отозвался Бомарше.

— Но если вам придется обедать уже на том свете, то распорядитесь на этом, чтобы нас накормили в вашу память, — попросил маркиз.

— Дорогой Фигаро, ты слышал слова господина? Если меня укокошат, приготовь для моих гостей лучший обед. Хотя уверен, этого не случится... во всяком случае сейчас...

— Я предлагаю вам стреляться на пятнадцати шагах, — торопливо сказал маркиз. И, не дожидаясь ответа, начал отмерять расстояние, стараясь делать шаги поменьше.

— Как вы хотите от меня избавиться! — засмеялся Бомарше.

— У меня свой интерес... К барьеру, господа! Ферзен несколько нерешительно поднялся.

— Вас что-то беспокоит, граф? — заботливо спросил Бомарше.

— Да, мне хотелось бы... перед тем...

— Как вы меня убьете?

— Все-таки узнать... какую низость вы еще совершили? Вы упомянули о второй пьесе. Что это значит?

— Видите, как просто, — засмеялся Бомарше. — Маленькая недосказанность, и вы — во власти тайны. Закон сочинения...

— Вы так и будете рассуждать с пистолетами в руках? — полюбопытствовал маркиз.

— О чем же речь во второй пьесе? — напряженно спросил Ферзен.

— Мне кажется, вы знаете. — И не можете простить себе этого всю жизнь.

Граф опустил пистолет.

— Значит, и это правда. Неужели и там... были вы?

— «Когда в Париже происходит таинственное, я всегда думаю о Бомарше». Не бог весть как остроумно, но простим гвардейцу. Это сказал Мустье... шевалье де Мустье... вы помните это имя? Он участвовал в бегстве короля в Варенн — в неудачном бегстве короля, которое организовал граф Ферзен.

Ферзен молча бросил пистолет на пол.

— Ну зачем же" он еще понадобится, — Бомарше поднял пистолет и заботливо уложил в ящик — Вот так, маркиз. Оказывается, занавес театра Бомарше еще не упал. Это всего лишь антракт», перед главной тайной. Однако никакие тайны не должны помешать хорошему обеду.

— Тем более что один ваш гость.» — начал маркиз.

— Просто умирает от аппетита, — улыбнулся Бомарше. — Это священный миг для любого француза, граф. Обед для вас, шведов, просто еда. Для нас — и ритуал, и часть великой культуры— Наполни наши желудки, то бишь сердца, радостью, Фигаро! — провозгласил Бомарше, — Изготовь обед для троих истинных мужчин и одной прекрасной молчаливой дамы, предпочитающей речам действие.

Фигаро молча удалился

— И побыстрее, прохвост, — сказал вслед маркиз. — Здесь, Бомарше, вы совершенно правы: у нас во Франции ничего значительного не может случиться на голодный желудок. Даже смерть у нас сопровождается пре-

красной едой. Помню, когда я был в тюрьме, наши судьи, приговорив полсотни человек к гильотине, всегда делали перерыв на обед... перед тем как отправить на смерть другие полсотни. Но самое интересное: приговоренные к смерти тоже заботились вдосталь поесть. Их могли лишить головы, но не еды! И наши мучители это уважали. Я помню жирондистов, приговоренных к гильотине. Всю ночь перед смертью они пировали с самым отменным аппетитом. Один из них, правда, покончил с собой, но только после отличного обеда, ибо истинный француз не может уйти на тот свет с пустым желудком... Да, о чем мы говорили?

— Об обеде перед смертью, — усмехнулся граф.

— Я оценил вашу фразу, — сказал Бомарше, привычно завладевая беседой. — Маркиз прав. Палач Сансон мне рассказывал, с каким аппетитом обедал перед гильотиной герцог де Лозен — наш великий донжуан, или, как его звали при дворе, «дамский угодник с большой дороги».

— Лозен был смельчаком, — с уважением сказал маркиз.

— Забавно, — засмеялся Бомарше, — что ветреный Лозен, как и положено ловеласу, одним из первых изменил... правда, на этот раз не даме, а королю. Он стал командующим революционными войсками в Вандее.

— Герцог де Лозен и герцог Орлеанский — негодяи, изменившие престолу, — сказал Ферзен. — Они думали, революция потребует от них только подлости. Но нет, эту прожорливую тварь нельзя насытить... Они отдали ей честь, и она потом потребовала жизнь.

— Как скучна риторика! Главная моя заслуга: я прогнал со сцены напыщенных господ и сделал героем веселого шута. Так что лучше скажем иначе: наш легкомысленный донжуан слишком поздно понял, как опасно флиртовать с дамой по имени Революция. Кстати, граф, меня всегда мучило: этот амурный бандит соблазнил все-таки Антуанетту или это сплетня? И правдивы ли слухи, что ее первый ребенок».

— Еще слово».

— ...и вы меня убьете, — Бомарше расхохотался. — Пустая реплика! Не убьете. Вы не сможете этого сделать, не узнав главного... Однако вернемся к нашей теме. «Обед перед смертью». Палач Сансон рассказывал, как приговоренный к смерти Лозен перед последним свиданием с последней своей дамой, которую звали Гильотина, заказал самый обильный обед: устрицы, ягненок в луковом соусе, «бордо» семьдесят третьего года из своих подвалов... И Сансон застал его в самом благодушном настроении, с превеликим аппетитом доканчивавшего ягненка и готовившегося перейти к десерту. Палач прошептал не без смущения: «Гражданин, я к вашим услугам». «Да нет, это я — к твоим», — засмеялся Лозен и, старательно обглодав кости ягненка ,доел десерт...

— А вы, Бомарше, оказывается, знакомец Сансона, этого кровавого чудовища, — сказал граф.

— Ну что вы! — развеселился Бомарше. — Папаша Сансон — очень чувствительный гражданин. Я видел, как он рыдал над книгой Руссо, как увлажнялись его глаза, когда он музицировал... Кстати, он, обезглавивший короля и королеву, уверял меня, что он монархист... в душе.

Между тем Фигаро торжественно ввез маленький столик с горкой серебряной посуды и начал неторопливо сервировать обед.

— В ожидании обеда я хотел бы прояснить некоторые детали, — сказал Бомарше. — Вы запомнили, граф, что говорил маркиз о своей ненависти ко мне?

— И это истинная правда, — бросил маркиз, оглядывая стол. Теперь в его голосе звучала музыка. — Какие божественные запахи ловит сейчас мой галльский нос!

— И свой донос обо мне, — продолжал Бомарше, — маркиз написал вам отнюдь не из-за денег, а прежде всего из-за этой ненависти.

— И с этим соглашусь, — сказал маркиз, ловя голодными глазами неторопливые движения Фигаро. — Хотя и жалкое золото для нищего аристократа...

— Но причина этой ненависти, — не унимался Бомарше, — была не только идейная, но и, я бы сказал, — уголовная. У маркиза забавная мания: он почему-то уверен, что Бомарше украл его рукопись.

— Украл! Украл! — визгливо закричал маркиз. — Плод бессонных ночей, итоги путешествия в человеческую преисподнюю, лепестки роз в грязи... я мечтал изобразить их на обложке.. Он все украл!

— Как видите, граф, этот безумец не зря сидел в сумасшедшем доме, -усмехнулся Бомарше.

— Нет, украл! Судите сами, граф...

— _.кто из вас двоих ужаснее, — мрачно закончил граф.

Маркиз будто не слышал. Он вдруг успокоился и заговорил тихо и рассудительно:

— Когда в Бастилии я узнал, что начались волнения, я верил, что герцог Орлеанский немедленно освободит меня. Я забыл — «мавр сделал свое дело»... К тому времени пьеса об ожерелье была сыграна, и герцог, полагаю, предпочел, чтобы я навсегда исчез в Бастилии. Я ожидал, что Бомарше, живший напротив Бастилии, предпримет что-нибудь для освобождения соавтора. Но и он, думаю, желал того же... Между тем в Париже волнения охватили весь город, и тогда комендант Бастилии запретил заключенным законные прогулки. Он объявил, будто боится, что с башен, где мы гуляли, мы можем обратиться к толпе и «побуждать к бунту без того неспокойный народ». Смешно — ведь нас было всего шестеро узников! В самой страшной тюрьме Франции, при «проклятом королевском режиме» — всего шестеро!.. Впрочем, теперь в запрете коменданта я готов угадать поручение герцога: зная мой вспыльчивый характер, он, конечно же, предугадал последствия этого запрета. Дьявольская хитрость! Все так и вышло — взбешенный надругательством, я тотчас потерял голову и, когда принесли мой обед, оттолкнул караульного и бросился прочь из камеры. Я хотел вырваться на башню и прокричать оттуда Парижу мой вопль о помощи. Но негодяи-стражники перехватили... начали душить... Я понял: им приказано убить меня! И я вырвался, бросился обратно в камеру. И как только они заперли дверь, схватил жестяную трубу... через нее я обычно выливал из окна в ров жидкие объедки моих изысканных обедов... она должна была усилить звук... И заорал в окно: «Здесь убивают! Народ Франции! На помощь!» Тогда идиот-комендант велел связать меня и отправить в «Дом братьев милосердия» — так изысканно они звали психушку Шарантон. И хотя я боролся с ними до конца, меня связали и отвезли. А потом случилось непоправимое... Во время разгрома Бастилии толпа ворвалась в мою камеру. Украли мои камзолы с дорогими серебряными и золотыми галунами... Отыскали мой тайник... Негодяи ожидали найти деньги, но там оказалась лишь рукопись, и они в ярости вышвырнули ее на улицу. Как только революция освободила меня, я бросился искать следы моего труда... следы гения... И что я узнал? Оказывается, после взятия Бастилии на площади появился некто. Он разгуливал среди множества выброшенных бумаг, которые ветер гонял по площади, и собирал их. Да, да, это был Бомарше! Очередной его Фигаро относил все в карету. Мог ли он не взять мое сочинение? Мой драгоценный манускрипт...

— Безумец, сколько раз я объяснял вам одно и то же! — Бомарше впервые рассердился, оттого и пояснял слишком подробно. — В Бастилии хранились секретные допросы из дела об ожерелье королевы. Мне не хотелось, чтобы докучливые потомки смогли понять тайну дела. И я искал эти бумаги и, не скрою, нашел, забрал и уничтожил... И все! — Затем Бомарше добавил, возвращаясь к привычному насмешливому тону: — Ах, граф, если бы вы знали, как все мы, сочинители, похожи! Мы не можем не брюзжать и должны ненавидеть... прежде всего — друг друга. Я не устаю цитировать слова моего Фигаро: «Собрание литераторов — это республика волков, всегда готовых перегрызть глотки друг другу». Хорошо маркизу: он ненавидит меня и правительство, оттого он часто в хорошем настроении. А я добрый, я всех люблю... и оттого часто раздражен.

Фигаро уже торжественно снимал серебряные крышки с блюд,

— У меня нет повара, все готовит этот безгласный субъект— — сказал Бомарше, величественно обходя столик, как победитель — поле сражения. — Итак, цыплята» он их готовит в вине_ баранье жаркое— индейка под соусом из зелени и чеснока— поросенок в молоке... фаршированные яйца, залитые сметаной.. Рекомендую — все его фирменные блюда. Прошу к столу!

Маркиз не заставил себя ждать. Он придвинул стул, подвязал салфетку, положил на колени еще одну (пояснив: «Поскольку фрак у меня единственный») и набросился на еду.

— И вправду хорош, — сказал он, заглатывая цыпленка и запивая его вином, которое щедро подливал ему Бомарше.

В мгновение оставив от цыпленка жалкие косточки, маркиз с удивлением обнаружил, что трудились за столом только двое он и мадемуазель де О. Правда, мадемуазель не ела, а лишь молчаливо уничтожала вино — бокал за бокалом.

Бомарше сидел над нетронутой тарелкой. И бокал с вином стоял рядом.

Маркиз обеспокоено взглянул на хозяина:

— Вы не пьете, не едите?

— Я все жду, когда граф окажет честь и присоединится к нам.

Граф не отвечал и все так же неподвижно сидел на стуле из Трианона.

— Кстати, господин маркиз... нет, гражданин маркиз, — засмеялся Бомарше. — Теперь, когда вы заморили червячка, надеюсь, вы запомните мимоходом брошенную мной фразу: «У меня нет повара, все готовит этот безгласный субъект». Иногда фразы, как бы оброненные вскользь, многое объясняют впоследствии... — Он помолчал и добавил: — Я говорю также и о вашей фразе, граф: «Об обеде перед смертью». Мое внимание к этим двум фразам легко объяснимо. Как я уже начинал рассказывать, граф вчера подкупал моего слугу, предлагая ему отравить меня за обедом. И это мне, как ни странно, очень не понравилось, ибо, хотя Фигаро и отказался, — кто знает» Может, мне он сказал так, а на самом деле...

И Бомарше внимательно посмотрел на графа. Тот молчал.

— Ведь граф предлагал хорошее вознаграждение, — продолжил Бомарше, усмехаясь. — А вдруг мой Фигаро уже разуверился когда-нибудь получить с меня заработанное? Синица в руках лучше журавля в небе! Кстати, может быть, поэтому вы боитесь присоединиться к нашему столу, граф? Боитесь, к примеру, перепутать бокалы — Бомарше пристально глядел на графа. Но Ферзен по-прежнему не отвечал.

— Впрочем, и вы, маркиз, тоже подкупали моего слугу.» правда, за смешные деньги...

— Да, я вам не верю! Ну и что? Я не верю, что не вы забрали мое великое творение! — кричал маркиз. — И мне нужна ваша смерть! Что ж тут странного? Да, я хочу после вашей смерти вдосталь порыться в вашем доме — поискать нетленную рукопись. — — И, будто спохватившись, он церемонно добавил: — Простите, господа, что нарушил своими причитаниями великолепный обед.

Маркиз легко переходил от вспышек безудержного гнева к церемонной вежливости, и тогда его блестящие глаза, мгновение назад метавшие молнии, становились умилительно почтительными.

— Теперь вам понятна, граф, главная причина доноса маркиза на Бомарше? Он всего лишь решил убить меня, но вашими руками... Однако сколько выгодных предложений отверг сегодня верный Фигаро! Во всяком случае, надеюсь, что отверг...

— Какой же вы шутник, Бомарше, — торопливо сказал маркиз.

— Люди, не понимающие шуток, опасны, — Бомарше улыбнулся. — Взять нашу революцию. Как хорошо, весело, даже шутливо все начиналось! Но пришли эти выспренные, серьезные — и тотчас полилась кровь. И бедный король тщетно умолял нацию «вспомнить свой счастливый и веселый характер».

— Хотя я, — сказал маркиз, уже дожевывая поросенка, — ждал от революции не веселья, а смелости. Например, я предложил Национальному собранию принять истинно революционный закон, который должен был покончить с неравенством в главном..

Он остановился и ждал вопроса. Бомарше засмеялся и спросил.

— К примеру, — сказал маркиз, — красавцу и богачу графу легко переспать с любой красавицей. А каково мне — бедняку и старику? Но неудовлетворенное желание не даст мне плодотворно мыслить на благо нации...И урод Марат уже работал над моим проектом, вытекавшим из требований абсолютного равенства: отменить право женщины отказывать мужчине. Все должны быть равны у входа в пещеру. Но Робеспьер не посмел... Убивать был смел, а основать царство равноправия в Любви — не посмел.

— Законный гимн пороку, достойный вас обоих, — сказал граф. — Вы оба нечисть и равны в грехе. Но вы оба живы, а Она — нет! Отчего Ее ненавидели? Она так любила людей, все старалась угодить им...

— ...Как вы ее учили, — усмехнулся Бомарше.

— Да, я. Она носила туалеты, усыпанные драгоценностями, — продолжал граф, — и все негодовали: дорого! Я уговорил Ее носить простые платья с наброшенной на плечи накидкой — опять негодовали: нарушила этикет! Ее парикмахер соорудил прическу величиной с Нее самое. Чудо искусства: среди роз стоял сельский домик в духе Руссо... Придворные объявили — безумие. Я посоветовал, и Она придумала самую скромную прическу: перья в волосах, И они осудили Ее уже за это...

— Вы должны понять, какую ужасную службу сослужили бедной королеве, — сказал Бомарше. — Вы не француз. Вы не понимали ни страны, ни времени. Это был Галантный век — последний век, когда Францией правили женщины. Страна любовалась ветреными сердцами своих королей. При Людовиках Четырнадцатом и Пятнадцатом нация мало интересовалась королевами, с трудом помнила их имена. Зато во всех подробностях она была осведомлена о фаворитках, захватывавших сердца королей, и с веселым пониманием относилась к монаршим увлечениям. «Ах, плутовка, старого развратника распалила ловко!» — запел с восхищением наш добрый народ, когда в постели Людовика Предпоследнего появилась молодая красавица, бывшая шлюха госпожа Дюбарри. И вдруг на трон сел новый король, который посмел... быть верным своей жене! Король, о котором ничего пикантного и рассказать нельзя! Какое разочарование для подданных... И далее происходит невиданное: королева, то есть его законная жена, осмелилась вмешиваться в дела управления, тратить бездну денег и капризничать на миллионы франков... будто она не королева, а фаворитка! Экая самозванка! Французы очень обиделись. Обижена была наша галантность: не ложе наслаждений, но заурядная брачная постель начала править нами!

— И все-таки я предпочитаю оригинал карикатуре, — проворчал маркиз, — ибо бонапартова Жозефина — жалкая пародия на Антуанетту. Такая же мотовка, но буржуазка, то есть мотовка без вкуса; такие же прихоти плоти, но прихоти потаскухи... И вокруг нее — эти новые правители, свора жалкой нечисти, ограбившая страну. Вместо царства кровавых фанатиков-революционеров мы получили царство воров и ничтожеств. И огромное количество доносчиков. Недавно я начал писать памфлет об этой креолке... мсье Бомарше, сам не раз писавший подобные памфлеты при короле, оценит новую ситуацию... Я написал только первые строчки — и ко мне уже пришли! И предупредили: «Сейчас у нас новый министр полиции — мсье Фуше. У него есть идея: отправлять людей, внушающих опасения правительству... нет, не в тюрьму, это вызывает к ним нездоровый интерес общественности, а в обычную психушку. Если вы хотите там очутиться снова, продолжайте писать». И знаете, я решил продолжить. В психушке полно порядочных людей, помешавшихся от наших постоянных ужасов. И еще: пережив революцию, я понял, что только в неволе можно вести себя свободно и даже со свойственными вам причудами. Например, в Бастилии я обожал покупать дорогие розы, а потом, на прогулке, стоя над вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал в грязь. Они были уверены, что я безумен, и не трогали меня. Эти сукины дети не понимали символики: Галантный век должен был закончиться грязью.

Маркиз с сожалением посмотрел на остатки кушаний. Он уже не мог больше есть и откинулся в кресле, испытывая блаженство. Мадемуазель де О. в одиночестве допивала вино.

— Мне кажется, граф, вы просто не можете оторвать глаз от нашей молчаливой дамы. Это единственное, что оправдывает ваш отказ от такого обеда. Понимаю ваше состояние... и маркиз тоже. Мы уважаем бурю чувств, которую вызывает у вас ее облик, так что она в вашем полном распоряжении. Мы оба против неверности, но за непостоянство. Тем более что мадемуазель де О. — великая охотница до новизны...

Мадемуазель смеялась.

— Вы за все непременно ответите на Страшном Суде. Оба! Впрочем, надеюсь, господин Бомарше предстанет перед ним уже сегодня.

Бомарше не ответил. Он молчал, и тоскливая грусть вдруг преобразила сытое круглое лицо.

Но маркиз возмутился:

— Глупость толпы, недостойная вас, граф! Страшный Суд... Я уверен, что Он, который устами Сына говорил о прощении, не может мстить нам за наши страсти... да еще в виде этакого суда с присяжными в виде апостолов. Да и за что? Если Бог наделил нас тем, что мы считаем грехами, возможно, мы просто не научились ими пользоваться? Может быть, грехов вообще нет, а есть потребности, пока еще непонятые...

— Все то же отвратительное богохульство, — сказал Ферзес

— Я не такой уж верующий... хотя, думаю, вы правы, граф, — заговорил Бомарше. — Господь оставил нам свободу воли... свободу выбора. Отсюда и следует, все позволяемо, но не все позволено.

Маркиз улыбнулся:

— Бомарше — моралист... По-моему, это даже смешнее его комедий. Фигаро сменил оплывшие свечи и начал убирать посуду.

— Ваш бокал, хозяин... — Он кивнул на нетронутый бокал.

— Забери его, — сказал Бомарше и внимательно посмотрел на маркиза.

— Что вы так смотрите?

— Если бы этот бокал был отравлен... какое напряженное было бы действие! Вот он, истинный театр, не правда ли, граф?

Граф молчал.

Фигаро уже забрал бокал, когда Бомарше вдруг сказал:

— Оставь его. — И усмехнулся. Фигаро вернул бокал на стол.

— Маркиз, вы довольны? И вы, граф, рассуждающий о Страшном Суде? — спросил Бомарше, пристально глядя на стоявший перед ним бокал с вином.

Граф по-прежнему молчал.

Маркиз, пожав плечами, заговорил элегически:

— Кончается век... Моя бабушка рассказывала, как умирал прошлый век, как все ждали конца света, готовились к Его второму пришествию. Была ужасная паника, все девицы спешили стать женщинами. И бабушка... Она была красавицей с высокой грудью. Когда в отрочестве я думал о грехах и аде, то всегда представлял портрет бабушки в гостиной.

Бомарше выстукивал мелодию пальцами по бокалу с вином. И загадочно улыбался.

Вдруг заговорил граф:

— Конец света? Его и не ждут, потому что он уже случился. Власть, данная от Бога, отвергнута в стране великих монархов. Подданные торжественно убили своих правителей. И хотя сейчас многим кажется, что века кровавей быть уже не может, поверьте: и может, и будет! Ибо с каждым десятилетием общий грех человечества копится, и прогресс я вижу только в возрастающей величине этого греха.

— А я, знаете, очень верю в воздухоплавание, — сказал Бомарше, все постукивая по бокалу. — Я думаю, люди будут проводить все больше времени в небесах, среди облаков. И небо исправит их... Хотя общее содержание жизни не изменится: люди будут рождаться, надеяться, страдать и умирать.

— Вы забыли о главном, — засмеялся маркиз. — О Звере в нашей душе, который время от времени и делает нашу жизнь истинной.

— Перестаньте! — поморщился Бомарше. — Вы типичный французский философ. Ужаснейшая порода! Мой итальянский знакомец Казакова честно говорил: «Я распутник по профессии». Но мы, французы, должны подо вес подложить идею... Вы не просто развратник — вы готовы увидеть в вашем разврате всю философию мира, вплоть до замысла Создателя. У меня во время премьеры «Тарара» гостил Сальери, милейший человек, постоянно что-то напевал, ну совершеннейшая птица... И прелестный характер, очаровательно, как это умеют одни итальянцы, волочился за моей дочкой. И замечательно говорил: «Были две истинные столицы уходящего Галантного века — Париж и Венеция. Где короновался музыкант? В Париже и Венеции. Куда ехал авантюрист? В Париж и Венецию. И оба города — зеркала своих наций. Какой тяжелейший город ваш Париж — он все время работает, трудится для всего мира: создает новые идеи, моду, научные открытия, новые блюда, эпиграммы и политические теории, и в итоге — революцию. А вот другая столица — Венеция. Она оказалась истинной дочерью Италии, ибо вовремя поняла, что слишком много работала для истории, но в нашем веке открыла наконец великую цель: праздность. Жить для жизни! И теперь там вечно веселящаяся пестрая толпа: аристократы, приживалы, ростовщики, кокотки, сводники, шулеры... Ночей для сна там нет — есть ночи без сна! Пока Париж питался результатами своих умных идей — террором и кровью, — Венеция веселилась, не забывая славить Бога. Площадь Святого Марка... плащи из желтого, голубого, алого, золотого и черного шелка_ камзолы, отделанные золотом и обшитые мехом... муфты из леопарда... маленькие женские треуголки, кокетливо сдвинутые на ухо... И, конечно, маски, в которых там можно ходить большую часть года! Если в Париже человек превращает свою лицо в маску или, чтобы скрыть свои мысли, искажает лицо в маску, то в Венеции носящий маску защищает свое лицо. Маска всюду: в салоне, канцелярии, во Дворце дожей. И уже нет ни патриция, ни шпиона, ни монахини — есть „синьор Маска“! И в игорных домах возбуждаются, как от любви: свечи, маски, игра, вечная феерия... Все помешаны на игре и на легкой, как игра, любви... почти дружбе, где, насладившись друг другом, люди с благодарностью расходятся. А в Париже даже любовники идейны! И если они расходятся, то ненавистниками; если любят, то измучают...»

— Да, кстати, что у вас на десерт? — насмешливо прервал его маркиз. — А вы так и не выпили... Ваш бокал, Бомарше!

— Клубника и «фрукты сезона»... Граф, может быть, хотя бы десерт? Граф не ответил, и Бомарше закончил:

— Я расплакался, когда наш юный корсиканец покончил с независимостью Венеции. Это неподражаемая, единственная в своем роде республика... и вот тысяча сто лет истории закончены вчерашним лейтенантом. Какой фарс! Хотя, может быть, это закономерно? Галантный век и Галантная республика вместе уплыли в Лету. Наступает скучный век денег, и Венеции как, возможно, и нам... не место в этом веке.

— Вам, но не мне, — сказал маркиз. — Я — человек будущего. Венеция... жалкая рухлядь веков! Вы никогда не были в Венеции, а там грязно, холодно, много воды, дома сырые, белье не сохнет. И когда ты, мокрый от любовного пота…

Бомарше засмеялся.

— Послушайте, Бомарше, — произнес маркиз, — вы так и не притронулись ни к еде, ни к вину.

— Я боюсь быть отравленным вами, друзья.

— Когда же вы наконец насытитесь, закончите болтать? — вмешался граф. — Когда мы, в конце концов, перейдем к следующей «пьесе», как называет господин Бомарше свои подлые выдумки.»

— Что ж, вы правы. Пора начинать... Итак, за ваше здоровье, друзья! — Бомарше поднял бокал и... опустил. — Впрочем, это следует сделать после… После премьеры.

Бомарше насмешливо оглядел присутствующих. Маркиз вытер пот со лба.