"Отречение от благоразумья" - читать интересную книгу автора (Мартьянов Андрей Леонидович, Кижина Мария)

КАНЦОНА ТРЕТЬЯ О притягательности доносительства

Доносчики полезны и необходимы, дабы не останавливалось вращение юридическо-теологической мельницы. С этим никто не спорит, более того — Святейшая инквизиция изо всех сил поддерживает благие намерения своих верных сыновей и дочерей, стремящихся помочь упомянутой инквизиции в деле скорейшего искоренения ересей...

Только почему у всех этих доносчиков — независимо от происхождения и статуса — шкодливые глазенки никогда не смотрят на собеседника, а в доносах (вроде бы написанных без принуждения и совершенно добровольно) не просматривается ни капли полета фантазии и игры воображения? В точности школяры — переписывают друг с друга, не трудясь овладеть подлинным смыслом начертанного!

Новоиспеченный борец со злом несколько отличался от подобных ему личностей, во множестве виданных мною в землях Испании, Франции и Англии. Во всяком случае, повествовал он с большим жаром, делая круглые глаза, отчаянно жестикулируя и вызывая изрядные колебания воздуха. Братья-доминиканцы внимали: герр Мюллер — со скучающей благосклонностью, отче Лабрайд невозмутимо, отец Фернандо — с нескрываемым любопытством, Мак-Дафф — равнодушно. Следовательно, еще неведомый мне господин осведомитель не излагает ничего полезного, за что можно было бы зацепиться в раскручивании вероятного дела.

Я пристроился в углу обширного стола, шлепнул перед собой первый подвернувшийся листок, украшенный изображением невинного агнца и словами «Consiergeri. Nunciatura Apostolica», и начал строчить, уловив первую же связную фразу незнакомца:

«...А еще сей Бернар в задней комнате своей книжной лавки содержит подозрительного вида книги, обтрепанные, переплетенные иная в старую кожу, а иная в бархат с позолоченным тиснением, и книги сии не продает, но выдает определенным лицам на руки с условием всенепременного возвращения. В числе его постоянных посетителей я не раз замечал некую даму, видом неказистую, однако, судя по наряду и обращению сопровождавших ее лиц, знатную, и сказали мне, что зовут ее Леонора Галигай и она из приближенных Ее величества королевы...»

— Вы сами держали в руках хоть одну из этих книг? — перебил словоизвержение увлекшегося звуками собственного голоса дворянчика (точно, дворянин — при шпаге, хотя ее почистить бы не мешало... и ножны новые купил бы, что ли...) отец Густав. Начинающий доноситель от неожиданности икнул и сбился:

— Ну... Я... Как бы вам сказать, ваше преосвященство...

— Ваше высокопреподобие, — страшным шепотом поправил я, зная, с какой легкостью наш председатель впадает в ярость берсерка, стоит кому-то перепутать его титул. «Преосвященство» — это к кардиналу, а герр Мюллер не кто-нибудь, а полномочный легат самого Папы Павла V и кардиналами может на завтрак закусывать.

— Ваше преподобие, — торопливо исправился застенчивый сикофант. — Я... В общем, я издалека поглядел, там на одной книге было написано — «Disquisitionum Magicarum», — ему пришлось совершить настоящий подвиг, чтобы выговорить заумное латинское название.

— Разрешено, — почти сразу откликнулся Мак-Дафф, — сочинение дель Рио, вдобавок направленное против колдунов. Еще что-нибудь, мсье де Варрен?

Более нашему раннему визитеру добавить оказалось нечего, и его быстренько выпроводили, предварительно позволив запечатлеть свою корявую подпись внизу заполненного мною листа, пожелав всего наилучшего и заверив, что инквизиция не дремлет.

— Провинциал, — высказался я, когда стражники захлопнули дверь за господином Гаммоном де Варреном. — Шарахается от карет, глазеет на дам, в любой книге видит оттиск копыта дьявола. Образцовый персонаж фарса — хоть сейчас в балаган на Новом мосту!

— Вам бы все по балаганам шляться, — неприязненно буркнул герр Мюллер. — Кстати, кто есть мадам Галигай? Почему уже который человек связывает ее дом с колдовским промыслом? И кому известно что-нибудь про этого Бернара, содержателя книжной лавки?

— Лавка на улице Сен-Мишель, — неожиданно заговорил отец Фернандо. — Ничего примечательного, разрешение на право торговли имеется, насчет запретных книг пока не знаю, но в ближайшие дни...

— Леонора Галигай, жена Кончини, фаворита королевы, — это уже Мак-Дафф. Вот тебе и святые отцы-отшельники. Всего несколько недель в Париже, а уже разузнали не меньше, чем я. — Устраивает у себя в салоне сборища якобы знатоков оккультных наук и чернокнижия, поддерживает устремления искателей философского камня и ведет обширную переписку с обитателями пражской Золотой улицы. Глуповата, но опасна, за ней стоит приглядеть. Из болтовни же сего чрезмерно увлекающегося молодого человека нам, к сожалению, досталось только уже ведомое нам имя и ничего, кроме подозрений. Скорее всего, его привело сюда неуемное юношеское воображение. Но этим букинистом с улицы Сен-Мишель мы всенепременно займемся, слышал я про него кое-что... Райан, у вас есть что-нибудь новенькое?

Участь рассортировывать поступающие анонимные письма возлежит на мне, но, покопавшись в утренней связке бумаг, слетевшихся к нашим стенам, я пожал плечами:

— Ерунда. Разве вот, для смеха, — и я с выражением зачел письмецо, написанное, впрочем, довольно грамотным человеком:

— «Отец мой! Мои искренние и глубочайшие вера и приверженность католической церкви не позволяют мне держать уста сомкнутыми: я ощущаю потребность довести до Вашего сведения следующие факты. Не далее, как вчера некая турчанка Джила была замечена распевающей странного рода псалмы, очень похожие на языческие молитвы. При этом она позволяла себе совершать подозрительного рода телодвижения: периодически была поклоны местной скале, лобызала ее уступы, доводя себя этим до исступления. Более того, вечером того же дня она с гордостью упоминала о своем варварском обычае каждую субботу посещать баню. Надеюсь, что ваш духовный сан позволит вам принять соответствующие меры».

Подпись, разумеется, отсутствует.

— Что за бред? Откуда в Париже взялась турчанка? — вполне обоснованно поинтересовался отец Фернандо.

— Из Турции, — съязвил я. — Из кофейни мадам Ланкло, святой отец, откуда же еще. Видел я ее там — милая девочка, ходит, звенит бубенчиками, подает чашки и строит глазки почтенной публике. Она такая же турчанка, как вы — китаец. Где-нибудь на Дворе Чудес подобрали, выкрасили, замотали в кисею, вот вам и...

Договорить мне не дали. В дверь гулко ударил огромный швейцарский кулак, засим всунулась светлобровая физиономия одного из гвардейцев и утробно доложила:

— Ваше преосвя... высокопреподобие! Там для вас письмо пришло какое-то важное, а еще человек в ворота бьется.

— Какой человек? — снисходительно осведомился господин председатель инквизиционного суда.

— Не могу знать, — лаконично отрезал гвардеец. — Только просится, чтобы его приютили в Консьержери, иначе, мол, конец ему. А письмецо — вот оно.

— Впустите этого несчастного, — великодушно распорядился герр Мюллер, изымая у швейцарца депешу. — Позаботьтесь там и все, что следует...

Толстый конверт, украшенный россыпью печатей, перешел из рук в руки, наш пастырь погрузился в чтение, иногда удивленно приподнимая брови и рассеянно хмыкая, откуда-то молчаливо изник широкоплечий отец Лабрайд, решивший присоединиться к нашему обществу и шепотом расспрашивавший, что происходит.

Осилив послание, отец Густав вручил его мне — для приобщения к архиву, а сам направил стопы свои на встречу с неведомым типом, явно угодившим в безвыходное положение, коли рискует просить защиты в нашей крепости, остальные потянулись следом, я же, задержавшись и собирая бумаги, наткнулся на подозрительного вида белый клочок, призывно мелькнувший из-под краешка ковра. Клочок испещряли неровные строчки, более походившие на запись подслушанного разговора человека с самим собой:

«Майн готт... Когда я выпить этот шайсен французишен вайн, мне тянет блевать. Но это еще хальф-беды. Я вспоминать дас кляйне Моник, протестантский стерва, который я имел несчастье либен в моей уютной теплой застенок когда жил в Дойчлянд. Я ее немножко бумзель, а потом — трах! Бах! Моник есть беременный. Я ее немножко сжигать. Если бы я ее сжигать цвай месяц раньше! Она успеть родить. Их бин христианин, доннер веттер, я находить дас кляйне киндер и ханган его на бруст дас кляйне крестик. О, почему я не предал его дас тодт? Нихт проблем, нихт головная боль спустя столько йарен.

А потом я встречать дас кляйне Мадлен и тоже ее немножко бумзель. Но эта шалава я не мог сжигать — она хабен варен католик. Я приказать утопить ее в параша. Но — шайсен Готт! — она тоже успеть родить. Я повелеть сдать малютка в дер монастир. А на днях майн мен сообщать мне — ди кляйне медхен Марлен служить у знатный господин, который есть еретик. Но майн мен варен зарезан при посредстве мессер, не успев сказать мне наме тот еретик. Служанка Марлен — ключ к сатаник гнездо? Служанка Марлен — майне дохтер? Варум бы не сжигать и гнездо, и дохтер? Их мюссе это обмозговать... когда проблеваться...»

У меня глаза на лоб полезли. Стиль изложения в точности соответствует речи нашего высокопреподобного, когда тот злоупотребляет шнапсом. Но какая Моника, какая Мадлен или Марлен, черт их дери? Отче Мюллер, насколько мне известно, сожительствует токмо с прекрасной Целибат, и горе тому, кто посмеет в сем усомниться! С другой стороны — все мы люди, следовательно, все мы не безгрешны — читайте апостола Петра. Но кто же балуется столь тяжким делом — записями похмельных речений нашего святого отца, и оставляет результаты своих изысканий на самом видном месте? Или это не случайная забывчивость?

Положив себе разобраться попозже с этим случаем, я сунулся в папку, узнать, кто пожелал вступить в переписку с нашей нунциатурой. Из Праги, надо же... Им-то что от нас понадобилось? В Чехии и так своих забот полно...

Письмо из чешской столицы отличалось изысканным почерком, высоким штилем и странностью приводимых в нем фактов. Теперь понятно, отчего наш святой отец так кривился.

Мне пока не доводилось слышать ни о пражском кардинале Маласпина, ни о некоем господине Штекельберге, ни о непонятном Ордене, на каковой кардинал открыл охоту и, судя по паническим строчкам, не преуспевал. Однако что-то мне подсказывало: в ближайшие месяцы нам придется распроститься с уютом Консьержери и сменить эти ставшие почти родными древние стены на тяготы долгого пути.