"Отречение от благоразумья" - читать интересную книгу автора (Мартьянов Андрей Леонидович, Кижина Мария)

КАНЦОНА ВОСЬМАЯ Смертные приговоры

Утром следующего дня план, родившийся с воскресенья на понедельник одной промерзлой ноябрьской ночи, претворился в жизнь, но ничего хорошего из этого ровным счетом не вышло. Наоборот, все стало намного хуже.

Замысел был прост, как все поистине гениальное: дождаться, когда отче Алистер покинет свое жилище, направляясь сначала на мессу к святому Сальватору, а потом в подвалы, и явиться к нему в гости. Дверь стояла незапертой, но мне пришлось вспомнить давние занятия по искусству проведения обысков и потратить около часа, тщательно обшаривая комнаты, заглядывая во все возможные тайники и щели. В какой-то миг я испугался, заподозрив, что святой отец догадался о моих замыслах и прихватил искомое с собой, но для проформы опрокинул стоявшую в углу пустую корзинку. Из нее выпали какие-то старые тряпки и выкатилось Оно — маленькое, зелено-золотистое и свежее, точно сегодня утром сорванное с ветки.

Яблоко с яблони Гесперид, подарок Леонарда, непонятно с какими целями врученное Мак-Даффу на свадьбе делла Мирандолы и Фраскати-старшей. На ощупь оно казалось чуть теплым и, как я выяснил с помощью собственного чутья, вокруг него витал слабый медвяный запах. На миг возникло сильнейшее искушение откусить кусочек и посмотреть, что произойдет, однако осторожность победила. Сунув загадочный фрукт в прихваченную с собой сумку, где уже пребывал пяток его собратьев (купленных у уличной торговки и напрочь лишенных магических свойств), я постарался придать комнатам первозданный вид и без особого желания зашагал к месту своих ежедневных мучений — флигелю, в котором скрывались допросные помещения.

Особо не мудрствуя, я решил подсунуть яблочко отцу Густаву. Сверхъестественные и потусторонние существа, если верить демонологам, способны предвидеть будущее, и, если Леонард догадывался, что угодит в подобный переплет, он наверняка постарался заранее предусмотреть какое-нибудь средство спасения. Как поступают с волшебными яблоками в любом предании? Разумеется, едят, а потом выясняется, что закусивший редчайшим деликатесом приобрел способность либо понимать звериный язык, либо размахивать мечом с утра до вечера, а потом с вечера до утра, либо незамысловато погрузился в сон на триста лет.

«Что бы ни случилось, все на руку Мирандоле и кардиналу, — убеждал я себя. — Привычное течение следствия нарушится, а в суматохе можно провернуть многое. Я выполню обещание, данное отче Алистеру: не скажу ни слова в защиту обвиняемых. Риск исключается. Коли он заметит и опознает свое яблочко, то не сможет упрекнуть меня в краже. Ведь тогда ему придется объяснять герру Мюллеру, откуда у него завелся сей артефакт. Не опознает — еще лучше. В любом случае яблокам самой природой предназначено оказаться съеденными, и вряд ли Леонард имел в виду другой способ употребления его подарка».

Комната для дознаний пустовала, если не считать полусонного монаха Клементины, разводившего огонь в камине, и околачивающихся под дверями стражников, втихомолку дувшихся в кости. Пробравшись за стол председателя трибунала, я состроил ужасно деловитое выражение и принялся раскладывать по местам допросные листы, протоколы и прочую бумажную мишуру, заодно водрузив среди них скромную деревянную вазочку, наполненную поздними осенними яблоками. Леонардов подарочек лежал на самом верху — никто не рискнет взять угощение прежде господина папского легата, а мне того и надо.

Покончив с этим, я устроился за своим столом и стал ждать прихода святых отцов, мысленно потирая руки и чувствуя себя кем-то вроде сочинителя пьесы перед началом спектакля. Декорации расставлены, действующие лица вытвердили свои реплики назубок, зрители рассаживаются, и полотнища занавеса вот-вот разойдутся в стороны...

Но вместо успеха представление ожидал полный провал.

Сегодня тяжести молота святой инквизиции предстояло обрушиться на содержателя пражского театра Лоренцо Фортунати. Его арестовали прошлым вечером и минувшая ночь наверняка показалась ему самой долгой из всех ночей. В дознавательный зал его не привели, а скорее, приволокли, и двоим подчиненным фон Цорна пришлось во время всего слушания стоять позади итальянца, не позволяя ему упасть. Моя вера в благополучный исход дела начала стремительно таять, ибо человек, еле переживший допрос, охотно согласиться со всем, что от него потребуют сказать, но я от души надеялся на яблочко.

Тяготы предварительной стадии дознания возложили на отче Лабрайда, с чем он справился безукоризненно. На свет явился длинный исписанный лист, и неофициальный заместитель господина нунция провозгласил на той разновидности языка, что именуется «канцелярско-бюрократической» и на которой обычные люди не разговаривают:

— В ходе расследования подозреваемый добровольно дал обширные, развернутые и всецелые показания, скрепленные присягой на Библии в присутствии святых отцов и представителей светского судопроизводства... — тут он сделал паузу, небрежно пробормотав: «Тут с десяток имен, я, с вашего позволения, пропущу», и продолжил: — подтвердив все выдвинутые против него обвинения, назвав имена особо злостных единомышленников, покаявшись в отрицании Создателя и преступном поклонении врагу рода человеческого...

— Понятно, понятно, — снисходительно кивнул отец Густав и пристально воззрился на синьора Лоренцо, обритого и обстриженного в соответствии с порядком ведения допросов. Обвиняемый попытался что-то выговорить, не преуспел и вернулся к прежнему полубессознательному состоянию: — Что вам удалось узнать относительно его сообщничества с демоном?

Отче Лабрайд зло зашуршал бумажками. Герр Мюллер заметил вазочку, потянулся, выбирая крупное красное яблоко, притулившееся сбоку... И вдруг, рука его дернулась, будто ладонь отца Густава кто-то направил. Великий Инквизитор небрежно прихватил лежавший сверху зеленовато-желтый плод и с отчетливым хрустом откусил изрядный кусок. Я затаил дыхание.

Ничего не произошло. Ладно, подождем. Чудеса не обязательно должны происходит мгновенно и сопровождаться шумными эффектами.

— Отрицает, — сообщил Лабрайд, явно разочарованный, что не сумел полностью оправдать доверие патрона. — Клянется, будто понятия не имел о двойной сущности своего покровителя и всегда считал его обычным человеком.

— Принимал ли обвиняемый от делла Мирандолы какие-либо амулеты, участвовал в проводимых им колдовских ритуалах или заключал договоры о служении, предлагая в качестве оплаты душу? — господин председатель расправился уже с половиной яблока, второе украдкой присвоил аббат Гибернов, пребывавший с утра в дурном настроении, вызванном, как мне показалось, тяжелым похмельем.

Фортунати, расслышавший часть вопроса, замотал головой, уронив на каменный пол несколько красных брызг, и еле слышно проговорил: «Нет».

— Деньги брал, — дотошно уточнил отче Лабрайд. — Для устроения представлений и выплаты жалования актерам. Золотые и серебряные монеты венецианской и местной чеканки. При обыске у обвиняемого изъяли несколько штук, испытали святой водой — обычные...

— На мой взгляд, — бесцветным голосом сообщил герр Мюллер, — виновность доказана apriori. Обвиняемый подтвердил, что получал золото от господина делла Мирандолы. Нам известно, что в действительности под личиной венецианского посла скрывается инфернальное существо, именующее себя Леонардом. Следовательно, синьор Фортунати добровольно согласился принимать помощь от дьявола через одного из адских демонов. Отсюда напрашивается очевидный вывод: обвиняемый заключил договор с сатаной и погубил свою бессмертную душу. Секретарь, запишите мои слова.

Пока я записывал, отец Густав жевал зеленоватую плоть гесперийского фрукта.

— Напомню, — со знанием дела продолжил святой отец, — договор с дьяволом является основой для колдовства. Таким образом, можно предположить, что обвиняемый Фортунати, заключив соглашение с силами ада, противоречил и не покорялся Господу, и действовал по наущению демонов, получивших власть над его душой. Однако...

Герр Мюллер запнулся и его речи вдруг продолжил тяжеловесный Лабрайд.

— Для его души еще не все потеряно, — заявил святой отец. — Дьявол здесь в менее выгодном положении. Во-первых, как известно, сатана действует с дозволения Господнего. Следовательно, если обвиняемый просил демона сделать что-нибудь такое, чего Господь ему не мог позволить, то потусторонняя тварь могла потерять доверие человека и подтолкнуть его к покаянию. Во-вторых...

— Сказано же, — сварливо перебил внезапно проснувшийся аббат, — вина доказана! Передать поганца в руки светских властей, чем раз и навсегда покончить с этой мерзостью! Аминь!

Отец Густав повертел то, что осталось от колдовского яблочка, в руке, и огрызок по плавной дуге отправился в камин, полыхнув там оранжевой искоркой. Теперь или никогда!

— Что говорят остальные задержанные? — поинтересовался Мак-Дафф. — Кстати, сколько их?

— Пятнадцать человек, — сверился с принесенными списками Лабрайд. — Восемь мужчин, семь женщин. Святые братья проводят с ними душеспасительные беседы, физическое устрашение пока ни к кому не применялось. Четверо просят помиловать их на любых условиях, остальные колеблются.

В дверь без стука (очевидно, следуя заранее отданному распоряжению) ввалились трое или четверо солдафонов, таща за собой слабо упиравшегося Мирандолу — именно Мирандолу, не Леонарда. Увидев, какую встречу ему подготовили, бывший венецианский посол замер, как вкопанный. Появление нового человека ускользнуло от внимания Лоренцо, изо всех сил старающегося удержаться на этом свете.

— Вы вовремя, — бесстрастно заметил герр Мюллер. — Полагаю, нет необходимости вас знакомить? — Мирандола растерянно кивнул. Фортунати оклемался до той степени, чтобы повернуть голову, увидеть своего покровителя и отчаянно затрепыхаться. — Сей субъект утверждает, что вы по доброте душевной оплачивали расходы его балагана...

— Это не преступление, — облизнув губы, спокойно проговорил Мирандола.

— Как же не преступление? Фортунати деньги брал?

— Это всем известно, сударь. И никогда не скрывалось. Я не считаю меценатство чем-то ужасным или оскорбительным. Вам моих денег жалко?

— Если бы ваших... — преувеличенно горько вздохнул инквизитор. — Я понимаю, золото — это только золото, и ничего больше. Главное, не что принимать, а от кого. Всем нам знакомый демон Леонард...

— Я не отвечаю за действия Леонарда! — заорал Мирандола. — Кого и за что тут судят, я хочу знать?

Никто не обратил на крики венецианца никакого внимания. Хотя во многом он был прав: ухватившиеся за обвинение инквизиторы действовали по своему излюбленному принципу «Каждый хоть в чем-то, да виновен».

— ...Известный нам демон Леонард, — продолжал герр Мюллер, — существо, без всяких сомнений, имеющее инфернальное происхождение, одаривал вертеп Фортунати. С чего бы явившемуся из самых черных глубин ада чудовищу помогать людям, буде они благочестивыми и искреннее преданными Господу нашему и Святой Церкви? А вы лично, уж не знаю, по наущению демона или сами, сочиняли безнравственные опусы, которые Фортунати и его приспешники показывали добрым людям, отвлекая их от служения Небесам и забот о хлебе насущном.

— Не хлебом единым жив человек, — отпарировал итальянец словами Нового Завета. — К тому же в ваших церквях слишком однообразные представления. Нельзя разыгрывать одну и ту же пьесу почти полторы тысячи лет подряд — она приестся и наскучит.

— Богохульство, — вполголоса заметил отец Алистер.

— Правда, которую вам неприятно слышать, — возразил Мирандола. — Ваше высоко-как-вас-там, чем провинился бедняга Фортунати? Да, признаюсь, я содержал его театр. Что такого? Повторяю: я за Леонарда не в ответе и помогал актерам по своей воле. Или вы решили извлечь из небытия указ старой развалины Рудольфа, запрещающего театральные представления, и сделать его своим боевым знаменем?

Светлейший легат не ответил. На его малоподвижной физиономии появилось и исчезло мимолетное выражение человека, обнаружившего досадный непорядок в своем до того безукоризненном организме, но еще не уловившего, какой именно. Я невольно подался вперед — неужели яблочко вступило в действие? Герр Мюллер слегка поерзал в своем кресле, вызвав недоуменные взгляды сидевших слева и справа отче Лабрайда и аббата Якуба, суетливо перебрал оказавшуюся под рукой пачку бумаг, закашлялся и резко встал:

— Прошу извинить меня, братья, но... Кажется, я неважно себя чувствую. Отец Алистер, завершите следствие и сформулируйте приговор. Мы располагаем и признаниями, и свидетельствами третьих лиц, следовательно, с юридической точки зрения обвинение построено безупречно. Я был бы склонен требовать у светских властей очистить эту скверну огнем, ибо церковь не допускает кровопролития...

Яблоко, похоже, оказалось бессильным — как все чары Леонарда. Мой план рухнул. Почему я не догадался лично прикончить Краузера еще вчера, когда он с таким азартом советовал господину председателю трибунала взять под стражу актеров театра? Почему не устроил побег Мирандоле? Почему позволил втянуть себя в эту смертельную кутерьму? Почему?..

Мирандола протестующе завопил. Мак-Дафф, столь внезапно получивший возможность руководить судебным процессом, распорядился заткнуть ему рот и запереть в маленькой комнатке по соседству — пусть смотрит и слушает. Отче Лабрайд раздраженно нахмурился. Говоря по совести, полномочия судьи должны перейти именно к нему, однако, следуя букве закона, отец Алистер почти что возведенный в сан кардинал Праги, он находится выше Лабрайда по должностной лестнице и герр Мюллер имел полное право оставить его своим заместителем.

Я механически водил пером по бумаге, записывая вопросы и ответы, и словно со стороны наблюдал за дальнейшими событиями. Отец Алистер, временно оказавшийся на вершине власти, развернул бурную деятельность, вызвавшую полное одобрение и поддержку оживившегося аббата Якуба. Фортунати временно оставили в покое, в зал по одному, по двое начали приводить людей из труппы «Таборвиля». С каждым из них святые отцы имели краткий, но содержательный разговор, иногда подкрепляемый внушением со стороны ландскнехтов. В итоге почти все девушки-актрисы и четверо актеров согласились публично отречься от союза с демоном карнавалов, и выслушали приговор: бичевание и изгнание из города. У кого повернется язык обвинить их в малодушии? Только не у меня. Оставшись живыми и на свободе, они еще смогут что-то сделать, пытаясь отмыть пятно, навсегда остающееся на их совести.

Шестеро отказались. Их увели в пыточную — уговаривать. Судьбу Лоренцо решили за четверть часа: владелец театра собрал остатки решительности и нетвердо, но упрямо заявил, что не собирается порочить доброе имя человека, поддерживавшего их во всем, будь их покровитель демоном или все равно кем. Пошептавшись, святые отцы обозвали Фортунати «упорствующим во грехе» и состряпали документ о передаче уличенного еретика в руки светского правосудия для осуществления положенной кары. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что это означает.

Конец всему.

В каком-то полусне я расслышал, как отец Алистер, преподобный аббат Гибернов и отче Лабрайд обсуждают место и время проведения грядущей церемонии воздаяния, и сходятся в едином мнении, что послезавтрашний день — среда, и Старомястская площадь ничуть не хуже всех прочих. Вдобавок наказание послужит хорошим уроком всем, кто полагает, будто святая инквизиция утеряла бдительность и своеобразным прологом к суду над основными злодеями, Мирандолой и Маласпиной. Заупрямившиеся актеры к тому времени осознают, что их старания ни к чему не приведут, и либо подчинятся, либо разделят судьбу своего бывшего содержателя.

Стукнули отодвигаемые кресла, зашуршали по полу длинные подолы ряс и плащей, кто-то аппетитно захрустел оставшимся яблочком. Как все просто. Был человек — и нет человека. Виновен, не виновен — какая разница? Все к вящей славе Божией. Глупо и наивно пытаться что-то изменить. Смирись и подчиняйся. Все равно мы все умрем, раньше или позже.

Отец Алистер, проходя мимо моего стола, посетовал на неразумие еретиков, не желающих смириться, и намекнул, что мое отсутствие на процедуре казни может быть истолковано не в мою пользу. Слабо ворочающимся языком я выговорил, что непременно заявлюсь и буду стоять в первых рядах, размахивая хоругвью с символами святейшей Инквизиции, лишь бы господин Мак-Дафф оставался доволен.

— Зря вы так, — мягко пожурил меня старый доминиканец. — Вы не хуже меня знаете, что они виновны, не в этом, так в чем-нибудь другом. А ежели мы ошиблись, значит, им обеспечено место в раю средь сонма мучеников. Постарайтесь придти и воздержаться от каких-либо выходок, о которых впоследствии пожалеете.

Они ушли. Заглянувший в комнату дознаний мальчишка-послушник в великоватой ему рясе решил, что я остался перебелять судебные документы, притащил ведро с водой и тряпку, и принялся старательно намывать изгаженный кровью и блевотиной каменный пол. Я следил за игрой гаснущих языков пламени в камине, устало отметив, что записываю на обратных сторонах протоколов какой-то текст, но не трудясь вдумываться в его смысл. Огонь погас, правая рука заныла, отказываясь держать перо, чернила кончились, свеча погасла, монашек закончил свою работу и ушел. Пришлось рыться по ящикам стола, искать новую и зажигать от сохранившихся под слоем золы угольков.

Три густо исписанных листа оказались подробным отчетом о действиях Краузера, послуживших толчком к началу Пражского процесса, моими соображениями о том, кто может за этим стоять и какие цели преследовать, а в самом низу красовалось размашистое: «Пошли вы все!» Хотелось бы знать, что я имел в виду и что мне делать с этим опусом? Сжечь? Жалко... Может, спрятать? Или просто швырнуть с Карлова моста в Влтаву?

Затолкав отчет в папку между прочими бумагами, я поковылял к выходу. Почему-то мне казалось, что уже поздний вечер, а на самом деле стоял самый разгар дня. Для разнообразия даже светило легкомысленно-яркое солнышко, отражаясь на позолоченных куполах и шпилях, отчего Прага полностью соответствовала своему эпитету «Злата» — «Золотая».

Я дошел до жилища аббата, поднялся на второй этаж, сунувшись в покои господина председателя трибунала, где наткнулся на стоявших на страже монахов. Меня вежливо выставили, растолковав, что пан Густав неважно себя чувствует и никого не принимает. «Может, помрет», — равнодушно подумал я, зачем-то всучил недоумевающему доминиканцу из Клементины свои записи и попросил с наилучшими пожеланиями передать его высокопреподобию, когда тот соизволит очнуться. Монах посмотрел на меня, как на сбежавшего из дома скорби, но обещал выполнить поручение. Я отправился дальше, предоставив ногам самим выбирать дорогу. Кажется, я бродил по облетевшей липовой алее и там меня отыскал отец Фернандо, хотевший о чем-то поговорить. Я послал его подальше и сбежал.

Очередная вспышка памяти — стою в полутемном коридоре, ведущем к камере Мирандолы. Понятия не имею, что мне тут надо, вдобавок, там теперь круглые сутки дежурят караульные. Меня окликают, спрашивают, не я ли служу секретарем у господина инквизитора Мюллера. Киваю и удивленно слышу: «Проходите. Только не сидите там больше получаса».

— Кто разрешил?

— Отец Алистер. Сказал, что вы наверняка придете и захотите повидать заключенного.

Издевается он, что ли? Интересно, как он воспримет исчезновение волшебного яблочка и догадается ли, кто его стащил? Наверняка догадается, ведь о подарке демона знали только он и я. Это мне тоже при случае припомнят. А, все равно...

Натужный скрип оттаскиваемой заслонки. Почему я не догадался притащить пузырек с маслом и хорошенько смазать ее? Или это тоже входило в игру — тюремная дверь обязательно должна скрипеть? Игры кончились, настала жизнь, и кому-то предстоит умереть раньше срока.

— Мирандола!..

Шорох внутри. О чем, собственно, нам толковать? Все потеряно и бессмысленно. Правда, мое не желающее склонить голову любопытство тянет за язык и подталкивает к краю пропасти. Терять мне все равно нечего и я отчетливо произношу:

— Я хочу поговорить с Леонардом.

— Я здесь, смертный, — без всякой паузы отзывается из темноты золотисто-звенящий голос. И этот тоже сообразил, что меня непременно принесет в этот пахнущий пылью и застоявшейся водой подвал. Неужели я настолько предсказуем?

— Твои слуги отказались от тебя. Почти все. Те, кто решил идти до конца, погибнут через день. Что скажешь?

— Они не были моими слугами. Я никого не принуждал. Они сделали свой выбор.

— Ты обещал им покровительство и не сдержал слова.

Молчание.

— Надеюсь, тебе станет хоть немного больно, когда они сгорят, черт тебя побери!

Молчание.

— Кто ты — бог, демон или что-то, чему мы не знаем названия? Зачем ты явился в наш мир? Повеселиться или заставить нас что-то понять?

— Меня вынудили придти.

— Кто? Человек по имени Филипп Никс? Зачем?

— Он ошибся. Я — не то создание, которое вы именуете «демонами», а он искал союза с демоном, причем способным уничтожать. Да, разрушать умею и я, но не материальные вещи, а понятия, устаревшие догмы, паутину воззрений, которую люди ткут вокруг себя и в которой запутываются. Меня создавали для этого — учить смотреть с иной точки зрения.

— Кто тебя создал?

— Тот, кто создал все, самой собой. Больше, насколько мне известно, во Вселенной творением никто не занимается.

— Почему ты ушел от Никса?

— Мне нечего было там делать, а подчиняться ему я не собирался. Решил воплотиться и посмотреть, сильно ли переменились смертные за прошедшие века. Нашел подходящее тело, соединился с ним, но нить жизни этого человека подходила к концу, я не мог удержать его здесь. Пришлось найти другого, согласившегося впустить мое сознание в свое.

— Мирандолу? Того, в ком ты живешь теперь? А кто был первым?

— Не знаю. Имена не слишком важны для меня.

— Что для тебя вообще важно? Ты насмотришься всласть и улизнешь, а мы останемся разгребать все, что ты натворил!

Молчание.

— Ну и пропади ты пропадом. Я ведь почти тебе поверил... Мирандолу жаль. Не повезло человеку. Вселился в него на редкость сволочной демон.

Тишина. Ухожу. Стражники косятся вслед с недоумением и чем-то, весьма похожим на испуг. Наверное, подслушивали наш разговор и непременно донесут о нем отцу Алистеру.

Высокие тяжелые ворота, окованные железом. Маленькая узкая калитка в левой створке, чтобы пройти, нужно нагнуть голову. На Кржижовницкой — обычная будничная толкотня, пестрые лавочные навесы, шум рьяно торгующихся голосов, ржание лошадей, хлюпанье грязи под ногами. Огибаю площадь слева, неуклюже лавируя между людьми и прилавками, кто-то хлопает по плечу. Встревоженный Орсини, с ним — Лэрц и Жаннет. Что им от меня нужно? Какие приговоры? Где начали возводить помост и ставят столбы? Ничего не знаю и знать не хочу. Отталкиваю чью-то руку, бреду дальше. Гранитные башни при въезде на мост, в просветах ограды качается стальная вода с желтоватыми пятнами первых льдин. Опять меня зовут или послышалось?

Изящная одноколка, затянутая сверху тисненой золотисто-красной кожей, пританцовывающая гнедая лошадь, звякают крошечные бубенчики на упряжи. Из бархатной глубины загородившей мне дорогу коляски изучающе-сочувственно смотрит женщина. Серебристый беличий мех на отворотах шубки и маленькой круглой шапочки, эбеново-черные пряди гладких волос, пристальные яркие глаза, губы Лилит — искусительницы.

— Матерь Божья, что стряслось? На вас лица нет! Куда вы идете? Вы меня слышите?

Пани Маргарита Домбровска. Пражский ангел, пражская ведьма.

— Забирайтесь сюда. Молчите, не желаю ничего слушать! С таким видом топиться впору, а не по улицам шататься! Повздорили с кем? От господина Мюллера досталось? Да скажите хоть слово!

Одноколку слегка покачивает, колеса негромко тарахтят по булыжникам, вязко чавкают через подтаявшие островки снега, бодро постукивают копыта идущей рысью лошади. Тепло, спокойно, полное отсутствие мыслей в голове. Какая разница, куда ехать? Остановились. Прибыли на место, чего-то ждем или меня дальше не повезут? Выйти? Сейчас выйду и даже постараюсь не промахнуться мимо откидывающейся ступеньки. Крыльцо, распахивающаяся навстречу дверь, коридор, блекло-зеленый ковер под ногами, матовые колпаки ламп на стенах, похожие на колокольчики. Лестница на второй этаж, высокие ступеньки, не споткнуться бы. Дверь вишневого цвета, лакированная, с бронзовым кольцом вместо ручки. Нам туда? Почему эта женщина так на меня смотрит? Я должен что-то сделать? Хорошо, я все сделаю, только не прогоняйте меня обратно, к шелесту не знающих снисхождения бумаг, падающему снегу и нависающим над головой серым сводам...