"Отречение от благоразумья" - читать интересную книгу автора (Мартьянов Андрей Леонидович, Кижина Мария)

КАНЦОНА ДЕСЯТАЯ Подозреваются все!

На следующий день нас ожидало несколько странноватое и путаное послание от его преосвященства:

— Что там стряслось? — недоумевал святой отец, перечитывая полную нескрываемой паники депешу, написанную на каком-то обрывке бумаги, с разъезжающимися вкривь и вкось строками, так не похожими на обычный вычурный почерк Маласпины. — Мадам Мирандолу приплел, амулеты какие-то... Ваш любезный Штекельберг, часом, не правду ли говорил, мол, у господина кардинала с разумом не все в порядке? Кстати, где он?

— Маласпина или Штекельберг? — уточнил я. — Если вы о милейшем пане Станиславе, то ему положено находиться во владениях Мартиница. А вы, отче, грозились давеча навести в венецианском посольстве порядок, разобраться как следует и наказать кого попало. Они, наверное, трепещут в ожидании вашего прибытия.

Отец Алистер пропустил мои колкости мимо ушей, распорядившись:

— Соберите ваши бумажки, мы отправляемся к итальянцам. Маласпина жив, и это уже хорошо. Кстати, что вы там вытянули из милейшей леди Маргарет? Помнится, что-то о скрепленной клятве?

— Я тут вечером покопался в нашей библиотеке и разыскал весьма интересную вещь, — всегда полезно ненавязчиво обратить внимание начальства на собственные скромные достижения. — Считается, что при заключении сделки с представителем нечистой силы колдун или ведьма подписывают некий договор, причем в качестве чернил используется кровь подписывающегося, так? А вот в языческих ритуалах — да погодите кривиться, вы еще не слышали самого интересного! — существует нечто похожее, только там не подписываются, а смешивают добытую из раны кровь, и это крепче всяких печатей заверяет нерушимость какого-либо соглашения. Если же забраться в еще более отдаленные времена, то у греков ходило поверье: божество, берущее себе в слуги или доверенные лица смертного, наделяло его каплей своей крови, дающей если не бессмертие, то долголетие и здоровье. Процесс наделения отличался крайней простотой — кровушку просто-напросто смешивали с вином и пили за здоровье благодетеля.

— Панна Маргарита должна сожалеть, что сболтнула вам о ночи заключения союзов, — со смешком заметил отец Алистер. — Вы полагаете, что вчера мы стали свидетелями не только свадьбы, но и некоего сатанинского и языческого ритуала?

— Все может быть, — ушел я от прямого ответа. — Только согласитесь, весьма необычный ряд событий: приглашение инквизитора на дружескую вечеринку, яд, воздействующий только на господина кардинала, горячие и, на мой взгляд, чересчур старательные заверения делла Мирандолы в том, что мы имеем дело с приступом падучей болезни... Яблочко еще это. Вы его не потеряли?

— Не потерял, — буркнул Мак-Дафф, явно не желавший развивать тему неведомо откуда берущихся фруктов.

И мы отправились прогуляться по уже ставшей знакомой дороге — от нашей Градчанской улицы на расположенную в соседнем квартале Влашскую, в синий особняк с белыми колоннами, охраняемый золотым львом святого Марка. Сегодня там властвовали благолепие и прославленное итальянское гостеприимство, так что нам пришлось второй раз позавтракать, дабы не обидеть хозяев, а компанию нам составили его высокопреосвященство кардинал Луиджи Маласпина, отец Бенедикт с его неизменной добродушной улыбкой и ясным взором, барон Джулиано Орсини и пани Либуше, по такому случаю изо всех силенок старавшаяся подражать великосветским манерам. Господин посол, как церемонно объявил Орсини, после вчерашнего празднества пребывает в несколько... э-э... смятенном состоянии духа и тела, а посему присоединиться к нам не сможет и просит передать свои глубочайшие извинения.

К концу речи Орсини начал фыркать, а маленькое сообщество клириков и светских лиц дружно выпило за всех молодоженов вообще и парочку делла Мирандола в частности. Внешность и поведение Маласпины в точности соответствовали предсказанным пани Маргаритой — он явно испытывал неловкость за вчерашний инцидент и определенное неудобство в голове и желудке, однако я не назвал бы его чрезмерно волнующимся или перепуганным. Напротив — кардинал изволил шутить, рассказывал не совсем пристойные байки про престарелого императора Рудольфа, прохаживался насчет наместника Мартиница (впрочем, этот тип давно стал в Праге излюбленной мишенью для остряков) и подкусывал фон Турна, каковой понимал борьбу за свободу Чехии излишне прямолинейно — политика политикой, но господин фон Турн всегда предпочитал выставить напоказ грубую силу. Остальные с удовольствием поддерживали.

После завершающего блюда (крохотной чашечки модного, ужасно дорогого и горчайшего арабского кофе) отец Бенедикт и сеньор Джулиано понимающе удалились, сославшись на неотложные дела, а пани Кураже вежливо попросили выйти и подождать где-нибудь неподалеку. Отец Алистер извлек на свет Божий пришедший утром конверт и вопросил:

— Итак, сын мой, какие грехи столь безмерно отяготили вашу душу, что вы желали немедля покаяться в них?

Маласпина уставился на него с неподдельным изумлением:

— Простите, святой отец? Я, конечно, грешен, как всякое создание Господне, и не сомневаюсь в вашем праве принимать исповеди, однако позвольте выразить свое недоумение...

Мак-Дафф щелчком отправил свернутый листок к Маласпине, тот развернул его, пробежался глазами по строкам и нахмурился:

— Не припоминаю, чтобы писал к вам, да еще со столь трагическим надрывом. Вдобавок, я просто физически не успел бы написать этого письма и отправить по назначению, ибо проснулся незадолго до вашего прихода... Кроме того, здесь упоминается очаровательная сеньора делла Мирандола, а я последний раз видел ее на церемонии венчания и более не встречал по известным вам причинам, в коих действительно раскаиваюсь. Не сочтите за попытку оправдаться, но я в самом деле не имею представления, откуда взялась сия эпистола.

— Может, вы написали нечто подобное при иных обстоятельствах и в иное время, а затем потеряли? — осторожно намекнул я. Маласпина сдвинул брови, видимо, перебирая в памяти последние недели и месяцы, затем покачал головой:

— Не могу точно ответить. Возможно... — он еще раз тщательно изучил лист и более уверенным тоном добавил: — И я бы не поручился, что это в точности мой почерк. Да, в состоянии душевного волнения у меня частенько выходят вместо нормальных букв схожие каракули, однако... — он вдруг скривился и вполголоса выругался: — Porco Madonna! Простите, святой отец, вырвалось. Похоже, я догадываюсь, чьи пакостные ручонки сотворили этот шедевр. Штекельберг!..

— Опять и снова, — сокрушенно вздохнул отец Алистер. — Мсье имперский секретарь, похоже, тут притча во языцех и затычка в каждой бочке. Как к нему мог угодить образец вашего почерка?

— Он частенько шляется к нам, — кардинал состроил презрительную мину. — Якобы поплакаться отцу Бенедикту на свою несчастную судьбу, а заодно пошарить, где что плохо лежит. Слуги уже несколько раз ловили его на попытках сунуть нос в мой кабинет или к господину послу...

— Кстати, сколь давно сеньор делла Мирандола занял должность главы посольства? — якобы невзначай осведомился светлейший нунций, обладавший способностью под шумок выспрашивать вещи, о которых собеседник предпочел бы умолчать.

— Месяцев шесть или семь тому, — без раздумий откликнулся Маласпина. — Прежний посол, сеньор Фрескобальди, человек весьма почтенных лет, скончался минувшей осенью, какое-то время обязанности посла возлежали на мне, пришлось даже переселился сюда, в Лобковиц. Как человек Церкви, я не мог занимать светскую должность, посему отписал в Венецию о постигшей нас утрате и взамен прислали Мирандолу. Он, конечно, слегка взбалмошен, любит пустить пыль в глаза и страдает пристрастием к не совсем достойным эскападам, но, думаю, с возрастом это пройдет. Что же до Штекельберга, этого содомиста...

— Содомита, — подавив смешок, уточнил я, и это невинное вмешательство оказало на сеньора кардинала такое же воздействие, как острейшее шило, с размаху воткнутое пониже спины:

— Содомиста, содомита — какая разница! У нас в Праге такой вид сожительства запрещен!

— Успокойтесь, ваше преосвященство, — мягко вмешался Мак-Дафф. — Избранное сим молодым человеком поприще и его поступки, конечно, заслуживают всемерного порицания, но меня интересует иное. Значит, он наведывается в посольство?

— Почти каждый день.

— И делла Мирандола не возражает?

— Скорее, не обращает внимания, — Маласпина очень удачно изобразил сдержанное негодование. — Хотя я не раз его предупреждал — подобные гости нам ни к чему!..

Никаких сведений, проливающих дополнительный свет на вчерашнюю неприятность, нам раздобыть не удалось. Маласпина витиевато и не совсем искренне каялся в грехе несдержанности и винопийства, от изрядно струхнувшей пани Кураже мы добились только вымученного признания в том, что сделать подарок кардиналу в виде бутыли старого вина ее якобы надоумил некий друг сеньора Маласпины, но имени этого «друга» она не знает и встретила его единственный раз на венецианском подворье. Мирандола явиться не соизволил (что я вполне понимаю!), нам оставалось только откланяться.

Выйдя на улицу и втянув стылый осенний воздух, отец Алистер вдруг отпустил замысловатую и откровенно неблагочинную фразу на благородной латыни, из коей следовало, что уроженцам Италии доверять никогда не следует, ибо... Дальше шло длинное перечисление нелицеприятных качеств итальянского характера.

— Вы чего, святой отец? — изумился я.

— Да того, что они мне лгут в глаза и даже не краснеют! — зло бросил наш всегда сдержанный инквизитор. — И Маласпина врет, и эта рыжая торговка с рынка. Ладно, она, может, по скудоумию и незнанию, но Маласпина-то каков! Быстренько свалил все на чужую голову, благо за Штекельбергом грехов — как блох на бродячей шавке, а сам прикидывается ангелом в белых ризах! Писал он это письмо, сегодня утром писал, и отправил тайком, а потом увидел нас, струхнул и начал отпираться. Только почему? Что его напугало? Или кто?

Отец Алистер погрузился в размышления, и молчал всю дорогу домой, только у позолоченной воротной решетки соизволив обратить на меня внимание:

— Вот, пожалуй, что... Вы мне пока не требуетесь, так что получите нынешний день в свое полное распоряжение. С условием — не увлекаться, не позорить высокое звание служителя инквизиции больше необходимого и не встревать в подозрительные истории наподобие вашего давешнего визита в Холодную Синагогу. Марш отсюда. Катитесь на все четыре стороны. Можете даже нанести визит пани Домбровской.

— Разрешаете? — с восторгом спросил я.

— Разрешаю, — великодушно кивнул святой отец. — Только постарайтесь вернуться домой на собственных ногах и, как обычно, держите уши открытыми. Впрочем, не мне вас учить...

— Будет исполнено! — ради такого случая я даже вытащил шпагу, отсалютовал господину папскому нунцию и развернулся в направлении собора святого Вита. Напрашиваться в гости к очаровательной, но помешанной на астрологии и прочей эзотерическо-каббалистической чуши леди Маргарет пока не хотелось. И вообще, в Праге, как во всяком цивилизованном городе, с визитами отправляются под вечер, а не в середине дня. Схожу-ка я лучше к столь приглянувшейся «Чертовой мельнице», вроде в прошлый раз я углядел поблизости оттуда тихий кабачок. Нельзя же постоянно околачиваться у пани Эли, тамошним посетителям моя физиономия уже приелась, а главное в жизни что? Верно, разнообразие! По неизвестным причинам мой организм не переносит пива, а вот разнообразные местные наливки и настойки — всегда пожалуйста!..

Трактир «Добрый мельник» затаился между бюргерскими зажиточными домами, обозначив свое присутствие изрядно облезшей вывеской, покачивающейся на цепях. Внутри имелось все, что может пожелать страждущая душа — неподъемные дубовые столы вкупе с такими же стульями, внушающие трепет своими размерами бочонки в углах, пылающий очаг, добродушный хозяин и даже такая роскошь, как отдельные маленькие столики, отделенные от общей залы пыльными, некогда бархатными занавесками жухло-зеленоватого цвета.

Я как раз увлекся разглядыванием бутылок за полках за спиной хозяина, сосредоточенно решая, чего бы отведать на сей раз, когда услышал собственное имя, произнесенное тем жутким шепотом, который разносится за милю. Неужели я становлюсь в Праге такой известной личностью, что не могу спокойно зайти пропустить стаканчик-другой?

Обернувшись, я с изумлением узрел несколько помятую, но, без сомнения, знакомую физиономию, опасливо выглядывавшую из-за обшарпанных занавесей и отчаянными жестами подзывавшую меня поближе. Прихватив свой заказ, я прошествовал в потаенное убежище.

— Что это вы здесь поделываете, пан Станислав? — с интересом спросил я, отодвигая в сторону разбросанные на столе листы чистой бумаги вперемешку с уже замаранными, сломанными перьями и бутылками различной степени наполненности.

— Живу я тут, — буркнул господин имперский секретарь, выглядевший намного хуже, чем обычно, о чем я ему немедленно сообщил.

— И давно?

— С сегодняшней ночи. Или с утра. Не помню. Вы к Мирандоле на свадьбу таскались? Да? Я так и думал. А меня не позвали, мерзавцы...

— У синьора Мирандолы свои представления о том, кого звать, а кого нет, — отпарировал я. — Во всяком случае, вы уже второй человек, который стремился туда попасть и не попал, зато я вовсе не рвался, но получил приглашение и вынужден был пойти на это скучнейшее сборище, — я завладел валявшимся неподалеку листком и попытался разобрать каракули Штекельберга. — Кстати, не вы сегодня утром подбросили нам письмецо от имени Маласпины?

— Не-а, — помотал лохматой головой неудачливый секретарь наместника Мартиница. — Кого еще не пустили?

— Пражское воплощение очарования — небезызвестную пани Маргариту Домбровску. Она была весьма недовольна. Ваше здоровье.

— Prosit! — без всякого выражения отозвался фон Штекельберг, глядя куда-то сквозь меня и каменные стены трактира. — Значит, она все-таки приходила?

— Приходила и ушла несолоно хлебавши, — весело хмыкнул я. — Слушайте, чего вы сидите и страдаете? Мартиниц отругал или отказался подарить вам новую побрякушку?

— Смейтесь, смейтесь, — всепрощающим жестом отмахнулся пан Станислав, ухватил нетвердыми пальцами перо и тщетно попытался вывести на бумаге какую-то фразу. — Всем вам только бы ржать. И вам, и Маласпине, и даже падре Бенедикту...

— Вы ему рясу слезами промочили, — безжалостно сказал я. — Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?

— Донос в инквизицию, — четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. — На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...

«Браво, мадам Маргарет! — я мысленно зааплодировал. — Вот это подлинное умение распространять слухи!»

— Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?

Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:

— Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!

Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:

— Вам легко рассуждать...

— Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, — почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер — нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. — Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться — отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?

— Двадцать три... будет весной, — нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы:

— Достоинство?! Какое, к бесам, достоинство? Без Мартиница я ничто — нуль, зеро, пустота, дырка от бублика, нищеброд с дворянской цепью, единственная польза от которой — заложить ее евреям! Думаете, карьера мальчика на побегушках и сомнительного фаворита коадъютора — мечта всей моей жизни?! Мне не оставили выбора! Мартиниц подобрал меня, как бродячую псину, и я служу ему... Что вы ухмыляетесь?! Да, псина, честно отрабатывающая свою миску похлебки, теплый коврик и сахарную косточку! Если инквизиция загребет пана Ярослава, следующим стану я! Он продаст меня, даже не поморщившись, и его отпустят, потому что кто он — канцлер Империи!! -, и кто — я? Мне придется стать виноватым во всем, меня, не его, отправят на костер, а я не хотел, я умолял найти кого-нибудь другого, в Нижнем городе полно умельцев обращаться с ножом и удавкой, но Мартиниц пригрозил, что прогонит меня, если я не выполню его приказа и мне пришлось это сделать... Откуда я знал, какую гадость они намешали в этой склянке?.. А теперь он приходит и смотрит... Ничего не говорит, не обвиняет, не грозит местью, только смотрит... — Штекельберга трясло, и тяжелая глиняная кружка, за которой он потянулся, вывернулась у него из руки, расплескав содержимое по полу.

— Кто смотрит? — оторопело спросил я, уловив в этой своеобразной пьяной исповеди смутное признание в том, что господин секретарь выполнял какое-то не слишком чистое поручение своего сюзерена и теперь смертно опасается разоблачения. Чем, видимо, Мартиниц и удерживает его на короткой привязи. До боли знакомая история, непреходящая метода кнута и пряника. Мне в аналогичной ситуации повезло, я оборвал свой поводок и успел скрыться.

— О-он... — еле слышно выдохнул пан Станислав. — Франци-иск...

— Какой Франциск? Франциск фон Клай? — меня аж подбросило на стуле. — Пропавший наместник? Вы знаете, куда он делся? Где он?

— Под палой листвой, под осиной лесной... — абсолютно немузыкально сообщил Штекельберг и вернулся к прозе: — Мартиниц хотел, чтобы отыскались несомненные доказательства причастности протестантов, но мы не успели — вмешался этот католичнейший дурень и нам пришлось улепетывать без оглядки. Впрочем, о нем я тоже позаботился. Если б не Мирандола, он до сих пор сидел бы за решеткой в приюте умалишенных и плел коврики... А мне теперь страшно. Пани Маргарита твердит — пиши донос, пиши донос, тогда простят! Ей что, ее вообще не тронут, кто же знает, какая она... С виду-то ласковая, а внутри — ледышка ледышкой. Наплевать ей на всех нас, это пока ты ей нужен, она вокруг увиваться будет, а потом бросит и дальше пойдет. Ты за ней не ходи, — он перешел на доверительный шепот. — Мирандола вот побегал, высунув язык, а чем все закончилось? Никто ей не важен, только она сама... — шепот становился все тише и тише, окончательно прервавшись в миг, когда неудержимо клонившаяся голова пана Станислава с легким стуком пришла в соприкосновение с досками стола. Я остался сидеть, пытаясь разыскать в ворохе обрушенных на меня небылиц крупицы истины.

Несомненно одно: милейший фон Штекельберг входит в число свидетелей, если не участников предполагаемого «исчезновения» фон Клая. Сюда же каким-то боком причастны пани Домбровска и «католичнейший дурень» — часом, не его высокопреосвященство Маласпина? Обвинение кардинала в сумасшествии, как выясняется, в самом деле имело некий потаенный смысл...

— В Златой Праге просто обожают морочить друг другу головы, — со вздохом заключил я, принимаясь за работу, которую герр Мюллер счел бы откровенно преступной: сбор исписанных паном Станиславом бумажек и безжалостное швыряние оных в разинутую пасть очага. За ними последовали искалеченные перья, а затем наступила очередь самого неблагодарного труда — перетаскивание беззаботно посапывающего господина секретаря к дверям трактира, спешный розыск наемного экипажа, долгая торговля и, наконец, отправление живого груза в Градчаны со строжайшим наказом довезти посылку до ворот особняка господина Мартиница и передать там с рук на руки слугам, а лучше — самому пану наместнику.

Только после этого я наконец сумел присесть за стол, но желание выпить уже пропало, а поисками ответов к услышанным загадкам лучше всегда заниматься вдвоем.