"А.С. Пушкин. Капитанская дочка (Полное собрание сочинений)" - читать интересную книгу автора

обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марьи
Ивановне и быть ей защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую и
несомненную перемену в обстоятельствах, но все же не мог не трепетать,
воображая опасность ее положения.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который
прибежал с объявлением, "что-де великий государь требует тебя к себе". -
Где же он? - спросил я, готовясь повиноваться.
"В комендантском" - отвечал казак. - "После обеда батюшка наш отправился
в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона
знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так
жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву, да
насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие важные...
А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной
двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его".
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в
комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугачевым, и стараясь
предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я
не был совершенно хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица с
своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось
под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший
меня, отправился про меня доложить, и тотчас же воротившись ввел меня в ту
комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и
установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких
старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с
красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни
нашего урядника, новобраных изменников. "А, ваше благородие!" - сказал
Пугачев, увидя меня. - "Добро пожаловать; честь и место, милости просим".
Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой
казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я
не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом
месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким
кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли
ничего свирепого. Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его
то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились
между собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения
своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе
возмущения и о будущих действия. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и
свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено
было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось
бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему дню. "Ну, братцы", -
сказал Пугачев - "затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков!
начинай!" - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и
все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.