"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

ведь она была дальше, в голубой сумрак, - колокольню церкви в Комбре. Не
контуры этой колокольни - колокольню саму; ее на глазах заволокли
пространства и времена, и посреди светящейся зелени и совсем другого тона,
столь сумрачного, что она казалась едва прочерченной, она вписалась в
квадратик моего окна. И только я выходил из комнаты в кривой коридор, как
обивка маленькой гостиной, что была-то лишь неприхотливым муслином,
представала ярко-красной полосой, - алеющей, и тотчас вспыхивающей, если на
нее падал солнечный лучик.
На этих прогулках Жильберта рассказала мне, что Робер ее бросил, но
якобы из-за других женщин. И правда, они загромоздили его жизнь, и, как в
дружбе с теми, кто предпочитает женщин, в этом было что-то от беззащитной
обороны, пространства, потерянного даром - так в некоторых домах
скапливается мебель, которая уже ничему не служит.
Несколько раз за время моего пребывания в Тансонвиле он заезжал туда.
Он очень изменился. Он не отяжелел от жизни, не замедлился, как де Шарлю;
напротив, преобразования пошли в противоположную сторону, в нем появилась
какая-то кавалерийская непринужденность, хотя он и вышел в отставку
незадолго до женитьбы, - так раскован он никогда не был. По мере дряхления
барона, Робер (конечно, он был намного моложе, но чувствовалось, что с
годами он все сильнее стремится к этому идеалу), подобно некоторым женщинам,
приносящим в жертву талии решительно всю свою внешность и с наступлением
определенного возраста не покидающим более Мариенбада (полагая, что если уж
и нельзя сохранить сразу несколько свидетельств былой свежести, они
законсервируют осанку, а та будет олицетворять собой все остальное),
становился все стройнее, все резвее, - словно обратным действием того же
порока. У этой стремительности, впрочем, были некоторые психологические
основания: страх, что его увидят, желание скрыть эту боязнь, лихорадочность,
вызванная недовольством собой и тоской. Он был завсегдатаем дурных мест
определенного рода, и туда, так как он предпочитал, чтобы его посещения
остались незамеченными, он врывался, чтобы уберечься от недоброжелательных
взоров гипотетических прохожих, как ходят в атаку. Этот шквальный аллюр
вошел у него в привычку. Быть может, он обозначал притворное бесстрашие
человека, который хотел бы показать, что бояться ему нечего, но не оставлял
себе времени на размышление. Для законченности картины необходимо учитывать
также желание, старея, казаться молодым и нетерпеливость всех людей такого
сорта - слишком умных для праздности, в которой их способности не проявляют
себя сполна, и потому всегда томящихся и пресыщенных. Наверное, эта
праздность может выразиться и апатией. Но с тех пор, как физические
упражнения стали пользоваться всеобщей любовью, праздность приняла
спортивную форму даже вне часов, отведенных спорту, и выражается уже не
равнодушием, но лихорадочной живостью, не оставляющей на тоску ни времени,
ни места.
Моя память, память непроизвольная сама по себе[4], потеряла любовь к
Альбертине. Но, быть может, я сохранил непроизвольную память конечностей,
бесцветную и бесплодную имитацию другой, хотя и живущую дольше - так
некоторые неразумные твари и растения живут дольше человека. Ноги и руки
переполнены оцепеневшими воспоминаниями.
Как-то раз, довольно рано простившись с Жильбертой, я проснулся посреди
ночи в своей тансонвильской комнате и в полусне позвал: "Альбертина". Не то
чтобы я думал о ней, не то чтобы она мне приснилась, и я не перепутал ее с