"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

осмелится продемонстрировать что-то такое прямо на глазах у моего дедушки.
Я не спросил ее, с кем она шла по Елисейским полям в тот вечер, когда я
продал китайский фарфор. Мне стало совершенно безразлично, какая реальность
таилась за видимой оболочкой. И все-таки, сколько дней и ночей я страдал,
спрашивая себя, кто это был, и разве не должен я был с еще, быть может,
большим упорством, чем в те комбрейские вечера, чтобы не вернуться прощаться
с мамой, унимать биение моего сердца! Говорят, - и этим объясняется
прогрессирующее ослабление нервных болезней, - наша нервная система
дряхлеет. Но это не приложимо к нашему постоянному "я", сохраняющемуся на
протяжении всей нашей жизни, лишь к цепи сменяющихся "я", которые,
собственно, и составляют первое по частям.
И теперь, когда прошло много лет, мне приходилось заново лепить образ,
так хорошо мне запомнившийся; в какой-то мере, это действие дарило мне
счастье, оно показывало, что неодолимая пропасть, разделявшая, как я думал,
меня и девочек с золотистыми волосами, в той же степени принадлежит
воображению, как пропасти Паскаля, - в этом была какая-то поэзия, ибо
операцию надлежало совершить в далеком прошлом. Я испытывал рывок желания и
сожаления, вспоминая о подземельях Руссенвиля. Однако мысль о том, что
радость, к которой тогда устремлялись все мои помыслы и которую ничто не
могло предоставить мне, существовавшая только в душе, и которая, как
оказалось, была так близка от меня - в Руссенвиле, частенько упоминавшемся
за разговорами, что виднелся из окна пахнущего ирисами кабинета, - эта мысль
переполняла меня счастьем. И я ничего не узнал! Жильберта подвела итог всем
моим мыслям, когда я мечтал на прогулках, не осмеливаясь вернуться, жаждуя
увидеть, как разверзаются, оживают деревья. И то, чего я так лихорадочно
хотел тогда, она едва - если б я только смог понять это - не дала вкусить
мне в самом отрочестве. В те времена Жильберта в большей степени
принадлежала стороне Мезеглиза, чем мне казалось. И в тот самый день, когда
я столкнулся с ней в дверях, хотя она и не была мадемуазелью д'Орженвиль,
подружкой Робера по домам свиданий (как забавно, что именно у ее будущего
мужа я просил разъяснений!) - я не особо ошибся в смысле ее взгляда и в том,
какого она была пошиба, как она теперь мне созналась. "Все это было довольно
давно, - сказала она мне, - и с того дня, как я обручилась с Робером, я
больше ни о ком не думала. И, знаете ли, это не те детские шалости, за
которые я теперь виню себя больше всего..."[3].

Целый день в этой несколько захолустной тансонвильской усадьбе,
казалось, более всего подходившей для послеполуденного отдыха между
прогулками, либо во время ливня, - в одном из тех дворцов, где комнаты
смахивают на беседки, и садовые розы на обивках в одной, лесные птицы в
другой обступают вас, как друзья, обособляют, - это была старая обивка, на
которой каждая роза довольно отделена от прочих, чтобы, если бы она ожила,
мы могли сорвать ее, а птиц рассадить по клеткам и приручить, обивка, мало
чем напоминающая великолепное убранство современных покоев (и на серебристом
фоне не росли нормандские яблони в японском стиле, которые вплетаются в наши
сновидения), - целый день я просидел в комнате с видом на роскошную парковую
зелень, сирень у входа, зеленую листву больших деревьев на берегу реки,
искрящейся в солнце, на лес Мезеглиза. Я испытывал удовольствие, стоило
только подумать: "Как занятно, когда столько зелени за окном", - пока в
обширном зеленеющем полотне я не различил окрашенную в совершенно другой,