"Болеслав Прус. Грехи детства" - читать интересную книгу автора

от ненадлежащего употребления, как турецкая сабля.
Я господского дома почти не знал. Прежде всего и сам я предпочитал
бегать по полям, боясь растянуться на скользком паркете; к тому же меня не
пускала туда прислуга, потому что при первом же посещении я имел несчастье
разбить большую саксонскую вазу.
С маленькой графинюшкой я играл до моего поступления в школу всего лишь
раз, когда нам обоим едва исполнилось по десяти лет. Пользуясь случаем, я
хотел обучить ее искусству лазанья по деревьям и с этой целью усадил девочку
на частокол, но она отчаянно закричала, а гувернантка за это побила меня
голубым зонтиком, говоря, что я мог сделать Лёню несчастной на всю жизнь.
С тех пор я терпеть не мог девочек, решив, что ни одна из них не
способна ни лазать по деревьям, ни купаться со мной в пруду, ни ездить
верхом, ни стрелять из лука или метать камни из рогатки. Когда же начиналось
сражение, - а без него что за игра! - почти все они распускали нюни и бежали
кому-нибудь жаловаться.
Между тем с дворовыми мальчиками отец не позволял мне знаться, сестра
же почти все время проводила в господском доме, и я рос и воспитывался в
одиночку, как хищный птенец, брошенный родителями.
Я купался за мельницей или катался на пруду в дырявой лодке. В парке я
с кошачьей ловкостью прыгал с ветки на ветку, гоняясь за белками. Однажды
лодка моя опрокинулась, и я полдня просидел на плавучем островке, который
был не больше лохани для стирки. В другой раз я через слуховое окно
взобрался на крышу господского дома, но так неудачно, что пришлось связать
две лестницы, чтобы достать меня оттуда. Как-то мне случилось целые сутки
проплутать в лесу, а вскоре после этого старый верховой конь покойного
помещика, вспомнив былые добрые времена, понес меня и не менее часу мчал по
полям, пока наконец, - чего, должно быть, он вовсе не хотел, - я не сломал
себе ногу, которая, впрочем, довольно быстро срослась.
У меня не было близких друзей, и я сблизился с природой. Я знал каждый
муравейник в парке, каждую хомячью норку в поле, каждую кротовью тропку в
саду. Мне были известны все птичьи гнезда и все дупла, в которых вывелись
бельчата. Я различал шелест каждой липы возле дома и умел повторить мелодию,
которую наигрывал ветер, пробегая по деревьям. Не раз я слышал в лесу
какой-то неумолчный топот, только не знал, кто там топочет. Подолгу я
смотрел на мерцающие звезды и беседовал с ночной тишиной, и, так как мне
некого было целовать, я целовал дворовых собак.
Мать моя давно покоилась на кладбище. Даже земля уже расселась под
придавившим ее камнем, и трещина, должно быть, вела в самую глубь могилы.
Однажды, когда меня за что-то побили, я пошел туда и стал слушать, не
откликнется ли она... Но она так и не откликнулась. Видно, и вправду умерла.
В то время в моем сознании складывались первые представления о людях и
об их взаимоотношениях. Например, уполномоченный в моем воображении был
непременно несколько тучноват и румян лицом; у него были обвисшие усы,
густые брови над серыми глазами, низкий бас и по крайней мере такая же
способность кричать, как у моего отца. Особа, именуемая графиней,
представлялась мне не иначе, как высокой прекрасной дамой с печальным
взором; она молча прогуливалась по парку в белом платье, волочащемся по
земле.
Зато о человеке, который носил бы титул графа, я не имел ни малейшего
понятия. Такой человек, если он вообще существовал, казался мне лицом