"Петр Лукич Проскурин. Седьмая стража" - читать интересную книгу автора

сейчас произошло... давай, я хочу выпить с тобой на прощанье... я это вино
берег для такого именно часа.
- Помилуй, Вадим, что за настроение...
- Молчи! Молчи! - с грубоватой нежностью отозвался Одинцов, подошел к
бару, открыл его, отодвинул боковую зеркальную панель, извлек из потайного
углубления непривычной формы, похожую на древнюю греческую амфору, большую
бутылку грубого пузырчатого стекла, скорее некий даже сосуд, уже одним своим
видом вызывавший мысли о бренности. Роман с интересом следил за дядей, с
особой осторожностью удалявшего старую мастику. Вино в хрустальных бокалах
играло темным рубином, иногда в нем вспыхивала черная пронзительная искра.
От вина распространялся неуловимый почти аромат свежести; подняв бокал,
Одинцов все так же отчужденно и молча смотрел на племянника. И тогда с
нежным хрустальным звоном вторично раскололось пространство, и Роман
отчетливо услышал властный и незнакомый голос:
"В путь, Роман, в путь!"
Эти простые слова, неожиданно прозвучавшие в его сознании, радостно
оживили и взволновали его; он не отрывался от Одинцова взглядом - тот не
шевельнул даже губами, но теперь Роман знал, что это был его голос.
"Да, это я, - опять услышал Роман все тот же глуховатый, отчетливый и
теперь страдающий голос. - Мы с тобой были рядом много лет, от самого твоего
рождения, и вот только теперь узнали друг друга. Ты уходишь, и тебе нельзя
остаться, остаюсь я - старый, одинокий путник. Так должно быть, так
определено. Иди и не оглядывайся. В особо невыносимую минуту закрой глаза, и
тебя успокоит и укрепит память родного дома. Помни, твои корни здесь
неистребимы и вечны... А теперь..."
"В путь, Вадим, в путь!" - эхом отозвалось в душе Романа, и, хотя он
тоже не произнес ни слова, он знал, что дядя услышал, - глаза его
разгорелись, и он поднял бокал с совершенно черной теперь, но живой,
отливающей глубокой теплотой влагой. И после первого же глотка странный шум,
звон, чей-то заливистый, неудержимый смех и не менее горький плач и
пронзительный стон, звуки рыдающей скрипки, прорезавшие долгий раскат
грома, - целая какофония звуков обрушилась на Романа, за одно мгновение в
нем свершилось несчетное множество превращений; он был всего лишь сухим
зерном, и какой-то космический ливень наполнил его животворящей силой, и он
разбух, пророс, тут же расцвел и вновь осыпался в землю; тысячи смертей и
воскрешений прошли через него; он видел, как в яростном томлении рождались и
умирали миры, и в удушливых сернистых безднах зарождалась бессмысленная,
осклизлая плоть - основа грядущего солнечного разума; в нем сталкивались
века, эпохи, и в нем же остановилось, исчезло время...
"Пей, пей все!" - донеслось до него из ослепительного мрака, и он, с
трудом владея собой, заставил себя проглотить остаток огненной влаги.
Померкло и растаяло окно, исчез стол, обрушилось куда-то лицо дяди, слабая и
оттого особо неприятная боль пронизала мозг, а затем, придя в себя и
встряхнув несколько раз головой, он ошарашенно взглянул на сонного Одинцова.
- Фу, черт! - сказал он с недоумением и сомнением в голосе. - Вот это
вино! В голове карусель, черт знает что померещилось!
Роман уставился на старую темную бутылку; чье-то лицо мелькнуло перед
ним, и все тотчас словно затянуло болотной ряской.

2.