"Петр Лукич Проскурин. Седьмая стража" - читать интересную книгу автора

вниз головой. Лев Архонтович весь сияющий, обсыпанный перхотью... сделайте,
говорит, для начала этюд любви, вы бесконечно влюблены, вы бесконечно ждете,
и предмет вашей страсти вот-вот должен появиться. Вы бесконечно горите,
почти в обмороке... нет, нет, полулягте на диван, вот вам книжка, вы
страдаете, горите, понимаете, горите от страсти...
- Какая прелесть! - с неожиданной живостью представляя знаменитый этюд,
пришел в себя Одинцов.
- Ах, батюшка, что за тон! - подосадовала Степановна.
- Оставьте, пожалуйста, свои фокусы, я все отлично понимаю, -
отмахнулся Одинцов, ощущая начинающуюся боль в затылке.
- Так не все же! - язвительно сказала Степановна. - Самое интересное
дальше. Представляешь, батюшка, я сделала этюд любви вот так (Степановна
приподняла руку, оттопырила как можно больше мизинец, еще дальше выдвинула
вперед подбородок и закатила глаза, став похожей на пол у сгоревшую от смол
и бальзамов египетскую мумию), да, да, вот так и сделала, прилегла с книжкой
на диванчик, такой игривый диванчик с чудесными звериными рожицами на
спинке. И только я начала входить в роль, слышу у себя на лице неприятное
дыхание и чьи-то влажные ладони на шее... Чувствую, пуговички расстегивает.
Гляжу, а это Лев Архонтович надо мной склоняется. "Я, говорит, пришел, я
здесь, любовь моя!" Говорит, а сам козлиной бороденкой шею мне щекочет,
блудливо так щекочет, а глазки пьяненькие, пошлые. Тут голос у меня сорвался
на визг... "Ах ты, говорю, старый развратник, ах ты..."
- Ради Бога, ради Бога! - замахал на нее руками Одинцов, слышавший об
этюде любви от своей дальней родственницы, возможно, в сотый раз, и
по-прежнему не верящий ни одному ее слову. - Я устал, дайте мне одному
побыть, чаю спокойно выпить!
Степановна молча поднялась и выплыла вон с торчащим вперед подбородком,
а Одинцов откинулся на спинку стула, теперь уже жалея полусумасшедшую
старуху, жалея себя, затем задумчиво отхлебнул из стакана.
От превосходного чаю глаза у него потеплели; он помедлил, наслаждаясь
покоем, как бы постепенно погружаясь в сказочную солнечную страну - в ней
все было ясно, просто, ненавязчиво. Это была, очевидно, страна его детства,
ему хотелось так думать. Такое уже тоже случалось раз или два в последние
годы; нежданно-негаданно нахлынет расслабляющая, светлая печаль, какое-то
раздражительное умиление, подымутся вокруг, понесутся забытые запахи,
зашелестят неведомые голоса, и он все глубже и глубже погружается душой в
сладкую отраву, и ничего больше не хочется, ничего не надо... И чай,
разумеется, всего лишь зацепка, подход, все-таки что-то происходит. Жизнь
никого не щадит, перед нею все равны, и время для каждого отсчитано весьма
произвольно... Не то, чтобы, допустим, талантливому и счастливому год, а
какому-нибудь обездоленному неделю, зачем, мол, тебе так долго мучиться?
Отдадим мы ненужные твои годы другому, тому, кому судьба высветила, он и не
заметит, как эти десять или пятнадцать лет промелькнут. А тебе трудно, тебе
каждый час за сутки кажется, зачем? Так нет же, не дошла природа до такого
распределения, отмеривает всем подряд вслепую... Да, да, вслепую, и это
справедливо, и, вообще, что-то с ним происходит непонятное. А ведь ему еще
многое предстоит, на нем, как на библейском древе, должно еще созреть
множество плодов, но каждый, отпадая, пустым эхом отзовется в душе, хотя и
приблизит цель, указанную высшим промыслом.
Одинцов оглянулся; ему показалось, что старое зеркало на стене