"Петр Проскурин. Судьба ("Любовь земная" #1)" - читать интересную книгу автора

утонувшее в потоках воды село вызвали желание громко, во всю мочь ругаться;
что-то словно давило на плечи; распаскудная такая жизнь, подумал Захар в
минутном отупении, в городе небось огни горят и бабы красивые бегают по
улицам, где-то море есть, а тут всего-навсего речка Густь в непролазных
болотах, да лес, да поле; на святки волки подходят, воют на все лады, мороз
и на печи прохватывает от такой волчьей жути. Дома обносившиеся, сопатые
ребятишки, сердитая от вечной работы мать и замученная, с красными от
недосыпания глазами баба; бросить бы все и податься куда глаза глядят, чтобы
и конца-краю не было; идти бы да глядеть людскую жизнь, в одном месте
отдохнул, в другом заночевал, в Киев бы или в Москву вломиться...
Он решительно свернул в сторону от своей невидимой во мраке дождя избы,
перелез через низенький плетень и, чавкая сапогами в раскисшей земле
огорода, пробрался задами в сад Поливанова, ко второй половине его избы,
выходящей окнами к раскидистым старым яблоням. В саду земля была густо
устлана опавшими листьями, они мягко вдавливались под ногами; он подумал,
что не сегодня, так завтра все равно этому быть, и, больше не стараясь
удержаться и не думая ни о чем, нащупал окно в мокрой, с оплывающей глиной
стене и, несколько раз стукнув костяшками пальцев в переплет рамы,
отодвинулся по завалине за стену. Он чутьем услышал, как она подошла к окну
и затаилась; неловко вытянув руку, он опять стукнул, и окно приоткрылось.
- Ты, Захар? - спросила Маня испуганным шепотом и в то же время почти
обрадованно, и эта ее ответная радость предрешила остальное; он молча
перекинул ноги через подоконник, осторожно, без малейшего стука, прикрыл за
собой окно и тут же нашел ее прижавшейся к стене, на ней была короткая
льняная сорочка и руки до плеч голые.
- Весь мокрый, - прошептала Маня. - Сапоги небось в грязи.
- Замерз насмерть, Маня, - сказал он, дрожа не от холода, а от
предчувствия того, что должно было произойти. - Сюда никто не заглянет?
- Я на ночь запираюсь, - прошептала она, отстраняясь от него, и он тут
же снял, на ощупь положил на подоконник набрякший пиджак, стянул сапоги,
жадно вдыхая в себя густой яблочный дух; он ничего не видел и, однако, сразу
нашел ее и лег рядом на теплую перину, и едва успел дотронуться до ее
разгоревшейся груди, как уже больше ничего не помнил; слабо попытавшись
оттолкнуть его, она тут же затихла; он лишь почувствовал, как по ее телу
прошла дурманящая боль; жадно дыша ему в лицо, она затем почти в забытьи
шепнула: "Больно, Захар!", и он поцеловал ее в губы; в его дыхании
смешивались горечь самогона и махорки.
- Потерпи, - шепнул он коротко, совсем не думая о том, что говорит, и
потом и ему и ей казалось, что в мире больше ничего не осталось, они падали
в горячий, сумасшедший ветер, и только пронзительно пахло спелыми, лежалыми
яблоками.
- Я тебя еще парнем любила, - призналась Маня потом, оглаживая его
несмелой рукой, словно узнавая его тело.
- Чудеса ты рассказываешь, тебе тогда лет двенадцать всего и было, -
отозвался Захар, прихватывая вспотевшей подмышкой ее прохладные пальцы.
- Может, двенадцать... На твоей свадьбе под окном простояла, глядела на
вас с Фроськой, голосить ушла. Ох, как я тогда голосила...
- Не надо об этом думать, Маня, - сказал он и благодарно ткнулся
жесткими горячими губами куда-то ей в шею. - У меня детей целая куча...
- Детям надо радоваться... У меня тоже может дите быть. Захар, а