"Вадим Прокофьев. Желябов ("Жизнь замечательных людей" #299) " - читать интересную книгу автора

А то, что Желябов никого не назвал, отказался от знакомства с
Волховским, Франжоли и другими, Кнопп объяснил рыцарским увлечением
"относительно понятий о чести".
Генерал Слезкин не был "рыцарем". 11 ноября из Петербурга пришла
телеграмма: "Андрея Желябова следует немедленно арестовать".

Скучно тянутся зимние дни в Одесской тюрьме. Уже через неделю режим ее
становится невыносимым. А время ползет, ползет. Вызывают на очные ставки,
допросы, предлагают составить письменные показания. Улики шаткие.
Вдова-предательница рада услужить властям, но на очных ставках несет явную
чушь. Видите ли, у Петра Макаревича, поселившегося в Одессе в конце 1873
года, собирались какие-то интеллигентные люди, но с инструментами, вели себя
тихо. Вдова слышала несколько раз, как называли фамилию Желябова. Она
думает, что у Макаревича подделывали ассигнации.
Сложнее с этим злосчастным письмом. Всякое знакомство с революционерами
он, конечно, вновь будет отрицать. Это тактика, и не им выработанная.
А с Анной они друзья еще с гимназических лет. Когда она, будучи уже в
Петербурге, попросила через одного знакомого сообщить о показаниях мужа, мог
ли он отказать? Ему тогда и шифр передали, показания же доставило случайно
"одно лицо". Нет, фамилию он не назовет.
А какое "чудесное предприятие" намечалось?
Боже мой, ну, он хотел устроить Анне свидание с мужем, для этого нужны
были деньги.
"...Повторяю, что вполне сознаю себя неправым перед законом, скрывая
фамилии лиц, соприкосновенных с делом, и только сознание, что выдавать их
безнравственно - причина такого умолчания. Вся вина моя: дружеские отношения
к Анне Макаревич и неведение того, в чем обвиняется она совместно с мужем
своим..."
В марте 1875 года под залог в три тысячи рублей Андрей вновь оказался
на свободе, впредь до суда.

Между тем хождение в народ потерпело крах. У одних это вызвало
отчаяние, разочарование в идеях, отход от революционной борьбы. Другим
казалось, что принесенные жертвы не бесполезны, но результаты слишком
мизерны по сравнению с ценой, уплаченной жандармам.
Когда прошел первый приступ уныния, уцелевшие взялись за анализ.
Каждый промах, каждая ошибка оценивались, делались выводы. В походе
постарели многие юные энтузиасты. Умудренные опытом, они сожалели об идеалах
молодости, о своих заблуждениях насчет крестьян, о наивной вере в быстрые и
блестящие результаты. И чем больше было энтузиазма и веры, тем сильнее
оказалось разочарование.
Теперь они поняли, что роковые промахи начались с того, что не было
организации, не было конспиративности. Они ломились в открытую дверь с
открытой душой, нарядив в крестьянские лохмотья тело. А крестьянин не верил
в лохмотья, не понимал души проповедников. Пропагандисты уверяли крестьян в
любви, крестьяне не знали, за что их любят, и предусмотрительно хватались за
карман: мало ли что... Или выдавали полиции, били.
Кто виноват и что делать дальше? Этот вопрос волновал и тех, кто попал
в тюремные застенки, и тех, кто остался на свободе.
Затихает революционное движение, исчезают товарищи в ненасытных молохах