"Вадим Прокофьев. Дубровинский ("Жизнь замечательных людей") " - читать интересную книгу автора

Те же, кто силен духом, будут день ото дня растить надежду. Да, да!
Надежду! Они утвердятся в мысли, что если их не вызывают, не допрашивают -
значит, не хватает улик.
Потом, когда вызовут, слабые, безвольные, будут готовы на все, чтобы
избавиться от кошмара одиночки. Сильные, уверовавшие - ослабят внимание. И
проговорятся...
Первый день в одиночке - это день метаний мысли. День торопливых шагов.
Узник еще не считает часов, дней. Шагов. Он еще не успел осознать, что в
тюрьме иной счет времени, иной ритм жизни.
Но он помнит, товарищи говорили о книге. В одиночке книга - это целый
мир. Она подымает узника над будничной повседневностью, помогает скоротать
вынужденную оторванность от дела, от борьбы, от близких.
И Дубровинский уже готов стучать, требовать книгу. Но через минуту
забывает о ней.
Еще не скоро Иосиф получит книги. И не сразу они отвлекут его взгляд от
решетки. Пройдет немало дней в метаниях, в тяжелой задумчивости, в мечтах.
Именно в мечтах. Ведь Дубровинскому всего двадцать. И он, наверное,
фантазировал, строил планы. Планы побега. Только слабые смиряются с неволей.
Сильные не могут не думать о том, как вновь обрести свободу.
И когда уже казалось, что планы, взращенные мечтой, вот-вот вынесут его
из стены камеры, ржавый скрип в дверях напоминал о тюрьме. На миг прозревал
"волчок". Потом в него вставлялся равнодушный, склеротический глаз. Не
мигая, целился в узника, оглядывал решетку. И снова ржаво визжала заслонка.
Глазок поначалу приводил в бешенство. Хотелось подскочить, ударить,
выбить это всевидящее, это недремлющее око.
Потом он к нему привыкнет. И не будет оборачиваться на скрип.
Глазки - нововведение. Они появились в российских тюрьмах после того,
как в начале 1897 года мученически погибла народоволка Ветрова. Она вылила
на себя керосин из лампы. И сгорела в тиши Петропавловской крепости.
Керосиновые лампы, как узников, заточили в железные решетки над дверью
камер. В столице, в Доме предварительного заключения, построенном по
последнему слову казематской техники, зажглось электричество. А
старозаветная Москва все еще продолжала коптить тюремные своды стеариновыми
свечами. Керосинового света над дверью камеры хватает лишь для бликов на
потолочной плесени.
У Дубровинского на столе - свеча. Тюремщики экономят на копеечном
освещении. И если узник желает читать в декабре, то изволь раскошелиться. А
у Дубровинского нет денег. Даже на свечи.
Когда-то на Руси стражи взимали с колодников "влазную деньгу". Теперь -
"свечевую".
Иногда так хочется еще и поесть чего-либо человеческого, а не этой
тюремной похлебки и сырого тюремного хлеба с кипятком. Говорят, тюремный
хлеб горький. Ничего подобного - кислый, словно его замесили на кислых
запахах тюремной караулки.
Через нее выводят во двор на прогулку. Самые счастливые двадцать минут
за сутки. Декабрьский мороз успевает немного просушить легкие, отсыревшие в
камере, и даже серенький зимний денек кажется ярким после вечных сумерек
одиночки.
Гуляя, Дубровинский жадно вглядывается в окна тюрьмы. Может быть, там,
за этими серыми от грязи, разлинованными решеткой стеклами, мелькнет