"Анатолий Приставкин. Вагончик мой дальний (Повесть)" - читать интересную книгу автора

по-свойски потолковать, а к Петьке спиной повернулась.
Он и ей на людях решил власть показать. Рявкнул еще громче:
- Ни с места! Кому говорят! Стрелять буду!
А теть-Дуня на это сухую задницу выставила, рукой показала:
- Поцелуй пробой и ходи домой!
Да еще негромко прибавила, уже для баб, что такие вот придурки за нас
пропитание имеют, а ей-то остальных накормить надо!
Из-за проволоки тут же в адрес стражника выдали:
Не кричи, не кричи, не кричи, не гавкай,
Если рот у тя большой, заколи булавкой!
А теть-Дуня через проволоку уже контакт налаживает.
- Бабоньки! - кричит. - Вы ево не боись... Он дурной, но не страшной!
А если что на прокорм дадите, я по всем ровно разделю!
И тут ей понесли.
Кто сам, а кто через малышню: картошку, свеклу, несколько сухарей...
Даже яйца, вкрутую сваренные. Опять же махорку, крупно рубленную,
завернули в лопушок, как особую ценность, передали бережно из рук в руки.
Петька-придурок понял, что без него вполне обходятся и махра мимо рыла
уплыла, придвинулся поближе, прикидывает, что можно от такого нарушения для
себя поиметь. А мы, пацанье, сообразили: встали у теть-Дуни за спиной и
заслонили ее. Если захочет что отнять, ту же махру, так по рукам пустим,
пусть уследит... Получит куку с макой!
Теть-Дуня принесенное в подол сложила, снесла на серединку лужайки,
стала у всех на глазах делить. Яйца - их потом еще несли - девчонкам,
махорку - себе, остальной продукт разложила на две кучки.
Потом кликнула Зою и Антона, то есть меня, велела дальше по душам
разложить.
Мы с Зоей стали с двух концов продукт брать, и руки наши встретились.
Не так, как приказано на танце: "Саша, ты помнишь наши встречи"...
По-другому. Случайно. Я прикоснулся лишь, почувствовал, что руки у нее не
ледяные вовсе. Руки-то теплые у нее. Даже горячие.
Я свои отдернул с непривычки. Посмотрел нечаянно и увидел, что и глаза
у нее блестящие, ярко зеленые, еще зеленей травы вокруг нас. И никакой
черной ненависти. Скорей удивление. Будто она тоже меня первый раз видит.
А еще я углядел - это невозможно было заметить - затаенную боль на
донышке зрачка. Меня как по сердцу резануло. Отпрянул. А она поняла, что
выдала себя, и демонстративно отвернулась. Не захотела дальше в себя
пускать.
Я об этом долго думал. Там, на лужайке, и в вагоне, куда нас загнали на
ночлег. В штабной вагон в эту ночь нас не повели. Отцы-командиры уехали на
грузовике в район, чтобы получить дальнейшие указания, что с нами делать.
Краем уха в последний раз мы с Шабаном уловили среди прочего пьяного бреда
слова, что вышло будто бы указание сверху о мобилизации подростков после
пятнадцати лет на какой-то трудовой фронт. А он тут, рядышком... И с
немчиком, так называемым Ван-Ванычем, пора побыстрей расстаться. Запихнуть
бы его в немецкие лагеря, коих на Урале понапихано повсюду, пусть со своими
и балакает, там есть кому держать их фашистский язык под контролем! А у нас,
кроме "хенде хох", никто ничего не шпрехает. Охранник командует: мол,
приказываю по-вражески, не выражаться... Так он песни начинает петь. А что
поет - неизвестно.