"Михаил Пришвин. Дневники 1914-1917 г.г. " - читать интересную книгу автора

обывательский "мир", есть особое острое "я", как стремление быть во что бы
то ни стало свободным; на этой почве вырастает с одной стороны "я" Каиново -
хозяйственный индивидуализм, кулачество, и [с другой -] "я" разбойничье -
хулиганство.

Каждый закон, по-моему, лучше бы вышел из дела и поступка, чем из
мысли.

Или это одно управление с другим не совокупляется, или мешают
какие-нибудь партии.

Все эти три такие "я": стариковское, хулиганское и кулаческое - все с
разных сторон закона современного не признают и чинов, приставленных к
закону, не уважают, ссылаясь на какой-то Божий закон.

<На полях:> Хулиганы - это прежние разбойники. Разбойники теперь
казнены или покаялись и поставили на месте своих злодеяний монастыри. Если
бы они не покаялись, то не было бы и хулиганов. После того, как лугшие из
прежних разбойников покаялись и поставили на местах своих злодеяний
монастыри, всякий разбойник обратился в хулиганство. Не покайся разбойники -
не было бы теперь и хулиганов... будь они просто разбойники, оставались они
при своем и боролись до конца...

6

Кончина Августа Бебеля. Однажды в кругу нашей духовной аристократии,
слушая скучные споры в области чистой теории (Гиппиус как из пушки стреляла:
"прагматизм! идеализм! реализм!"), дошла очередь до меня, Гиппиус спросила:
что же вы молчите? Я спросил их: видели ли они тот свет и пламень, [который]
мы видели, когда в юности крестились у Бебеля? Стали обсуждать это,
оказывалось, что видели свет по-своему, но мне как-то не верилось, все
как-то выходило книжно, я сказал прямо, что это не то.

- Боже мой, - сказал кто-то, - да ведь вы были рядовым марксистом, вы
об этом говорите! - И все этому засмеялись.

По-моему, это был настоящий смех книжников и фарисеев, вообще
филистеров, людей, никогда не бывших "рядовыми" и, значит, некрещеных,
потому что в тот самый момент, когда человек принимает крещение, он
непременно становится в ряды.

Мы принимали свое крещение от Августа Бебеля за благоговейным чтением
его книги "Frau und Sozialis-mus"*. Перед наступлением момента света мной
овладели две идеи этой книги: первое, что близко время всемирной катастрофы,
и второе, что женщина после этого, "женщина будущего", явится такой, как я
желал в сокровенности глубины детства своего. В самый же момент крещения
самое счастливое, самое высокое было, что я стал со своими друзьями одно
существо, идти в тюрьму, на какую угодно пытку и жертву стало вдруг не
страшно, потому что был уже не я, а мы, друзья мои близкие, и от них, как
лучи, "пролетарии всех стран".