"Михаил Пришвин. От земли и городов" - читать интересную книгу автора

заказан.
- У меня нет их словесности, и ему это просто, у него ни кола ни дво-
ра, занимайся чем хочешь, а у меня - жена, дети, дом свой, сарай, везде
дыры, я привязан к своей собственности и с волчками не могу быть в кон-
такте.
В конце концов этот волчковый вопрос распутался таким образом: до ре-
волюции множество мастеров жили в Москве и в Петербурге, а во время го-
лода и обнищания городов перебрались в деревню к себе, занялись земледе-
лием. Теперь, когда условия городской жизни улучшились, волчки, как лег-
кие на почин, перебрались в столицы, а средние мастера все боятся бро-
сить земледелие, разорительное, но все-таки обеспечивающее на случай ка-
кой-нибудь новой катастрофы. Мне почему-то казалось, что волчок - явле-
ние самобытно-русское, но оказалось, - другое название им "немецкие мас-
тера", и свое искусство взяли они у иностранцев, что и за границей есть
свои волчки, отстоявшие свое капризное существование у машины за счет
быта своих отцов. Я слышал, что не этого рода обувью мы славимся за гра-
ницей, а работой такого среднего мастера, как Миша Шпонтик, который, не
имея у себя на родине механического конкурента, может дешево дать на
иностранный рынок более ценный там продукт ручной работы. И само собой
ясно, что, при широком распространении у нас механической обуви, грубой,
но прочной, исчезнут средние мастера и останутся только волчки, но вовсе
не как национальная гордость и самобытность, а как всемирный противник
механизации, артист.

Бык, чорт и мужик - одна партия.

В этих полуземледельческих, полупромышленных деревнях, в мрачное вре-
мя застоя народной жизни между двумя революциями, по словам стариков,
жилось безобразно: в каждой деревне было несколько мастерских, принадле-
жащих местным богатеям, и в них были заняты сотни мастеров, большей
частью пришлых; по недостатку духовной пищи весь этот люд занимался
пьянством, озорством и разлагал деревенский быт. Теперь все эти мастерс-
кие исчезли, пришлый люд схлынул, коренные люди возвратились к своим хо-
зяйствам, и, в общем, строй жизни принял тон небывалой серьезности и
напряженности труда.
В одном вымороченном доме, так заросшем вокруг кустами и деревьями,
что в комнате темновато, - я присоседился к труженическому быту со своей
чернильницей. Как радостно было мне услыхать тут, в первый же вечер пос-
ле своего водворения на место добровольной ссылки, чей-то голос за уг-
лом: "тише, ребята, тише, он лампу зажег, пишет". И на другой же день
стали появляться читатели с просьбой дать какую-нибудь книжку. Одному,
за то, что он выучил мою книгу Колобок наизусть и всю ее рассказал на
том бревне, где собирается по летнему времени сход, я книгу эту подарил,
и вот раз застал мужа с женой в большой ссоре за книгу: оказалось, что
жена ею покрыла от мух горшок с молоком. Увидев на горшке с молоком кни-
гу, десятки раз прочитанную и даже выученную, я испытал чувство истинно-
го удовлетворения, какого не давала мне никакая рецензия, умная, глупая,
и никакой юбилей не может этого дать никогда, а муж с женой, оба, сделав
для меня самое лучшее, все продолжали ссориться из-за книги. Я так и не
мог их помирить и доказать, что нет ничего любезнее автору, как увидеть