"Джон Бойнтон Пристли. Затемнение в Грэтли (Авт.сб. "Затемнение в Грэтли")" - читать интересную книгу автора

сена, а в нем иголки и нужно их отыскать. Так я и сказал старику Оствику
перед отъездом из Лондона.
- Это верно. Но знаете, что я вам скажу, Нейлэнд: вы, конечно, далеко
не гений, - Оствик ухмыльнулся, показав свои желтые зубы, - но человек
напористый и удачливый. В нашем деле очень много значит удача, а вам до
сих пор везло.
- Если бы мне действительно везло, я бы сейчас был на пути к
тихоокеанскому побережью, а не отправлялся в какой-то паршивый Грэтли, -
возразил я.
Оствик снабдил меня рекомендательным письмом к директору завода
Чартерса. Письмо было написано как надо, и, само собой разумеется, в нем
ни словом не упоминалось о контрразведке. Оно также не касалось вопроса о
том, что, собственно, делать инженеру-строителю на большом электрическом
заводе. Но оно должно было помочь мне выиграть время: мне велено было
представить его вскоре по приезде в Грэтли и, если директор склонен будет
принять меня на службу (что маловероятно), потребовать несуразно высокий
оклад и поставить неприемлемые условия, чтобы мне долго пришлось ждать,
пока правление примет какое-нибудь решение.
Это было в январе 1942 года, и вы, конечно, помните, какая тогда стояла
погода, и какие вести приходили с фронта, и какова была жизнь вообще.
Итак, вы легко можете себе представить, что, когда я ввалился в вагон
поезда, шедшего из Сент-Пенкерса в Грэтли, настроение у меня было кислое,
как уксус. Я ехал в первом классе, и скоро все остальные пять мест в моем
купе оказались занятыми. Напротив меня, в самом дальнем углу,
расположилась красивая дама с длинной, стройной шеей, в дорогих меховых
сапожках и перчатках. У нее было с собой такое количество шерстяных одеял,
как будто она отправлялась на Лабрадор. Рядом с нею сидел розовощекий
пожилой джентльмен, который, наверное, состоял в нескольких местах членом
правления и со спокойной совестью помогал тормозить оборонную работу.
Место с краю у прохода занимал командир авиаотряда, погруженный в
чтение шестипенсового боевика. Против него, на моей скамье, сидел
армейский офицер с усами, которые у него, как у многих наших воинов,
казались накладными. (Может быть, эти отращиваемые по приказу лихие усы -
дурной признак? Боюсь, что так.) Офицер усердно изучал вечернюю газету.
Между ним и мною сидел смуглый толстяк, очевидно, выставивший напоказ все
свои бриллианты и благоухавший так, будто он только что вышел из
парикмахерской. Он мог быть членом какого-нибудь иностранного
правительства или английским кинорежиссером.
В вагоне царил леденящий холод, и все топали ногами и терли себе руки,
чтобы согреться. Наконец наш поезд двинулся в холодный сумрак.
Прошел час или около того, и за это время никто не вымолвил ни слова.
Шторы были опущены, и в тусклом свете верхних лампочек все лица казались
болезненными и таинственными. Дама сидела с закрытыми глазами, но,
по-видимому, не спала. Я тоже закрыл глаза, но уснуть не мог. Краснощекий
пожилой пассажир затеял разговор с остальными тремя. Хотя его никто не
просил об этом, он стал повторять им все, что говорили военные
обозреватели и дикторы Би-би-си. Во всех его рассуждениях было так мало
смысла, что лучше бы он рассказал им сказку о трех медведях. Япошкам ни за
что не взять Сингапур. Туда уже посланы мощные подкрепления. Американский
флот готовится сделать что-то из ряда вон выходящее. И прочее в таком же